Орасио Кирога - Анаконда

— Не имеем?.. Я хорошо представляю себе, что вы…

— Хорошо, хорошо! Вы опять говорите глупости. Вы приедете в театр?

— Да, но позднее, и при условии, что София как следует поплачет…,

— Как бы вам не пришлось плакать, когда возвратится Ольмос! До свидания!

Ничольсон вошел в ложу в конце третьего акта. Кроме семьи де Сааведра, там находилась племянница, с которой Ничольсон познакомился в первый свой визит, ее брат и подруга, та непременная подруга, какие неизбежно имеются в семьях, абонирующих ложу. В антракте Ничольсон нашел предлог уединиться с Софией, хотя ему вовсе не нужно было прибегать к этому маневру: его двусмысленное положение супруга поневоле давало ему полное право уединения.

— Обратите внимание, с какой завистью смотрят на нас, — говорил Ничольсон, облокотившись на перила и с любопытством рассматривая зал.

— О, и на меня тоже глядят с завистью!

— Ну еще бы! Ведь такого почтенного мужа, как я, не существовало еще на свете.

— Мужа поневоле… — со смехом прошептала София.

— Что такое? Я не расслышал.

— Ничего.

— Да, кстати, — наклонившись к ней, шепнул Ничольсон, прекрасно слышавший ее реплику. — Вы хорошо знаете, как я вас люблю!

— Ну вот еще! Я тоже очень люблю вас, сеньор супруг.

— А как же Ольмос?

— Он не мой муж.

— Но и я тоже не муж вам, бог тому свидетель! Но моя дорогая женушка действительно любит меня?

— Безгранично, безгранично!

— Ну а что, если бы Ольмос умер?

Их оживленный разговор резко оборвался. София, разумеется, отвернулась, так и не ответив ему. После короткой паузы Ничольсон вновь заговорил:

— Нет, вы все-таки ответьте мне! А что, если бы Ольмос умер?

Девушка ответила, не глядя на него:

— Не знаю.

— Нет, ответьте прямо!

— Не знаю.

— София!.. Невеста моя!

— Не знаю.

Раздраженный ее ответом Ничольсон замолчал.

«Опять то же самое, — подумал Ничольсон. — Ее ум ни на что другое не способен, кроме как: не знаю. Удивляюсь еще, как это ей иногда приходят в голову остроумные ответы. Не знаю, не знаю… Вот теперь она довольна, обменивается со своей кузиной привычными вульгарностями, и обе умирают от удовольствия… И эта ее глупость, и эта размалеванная физиономия!.. И еще это декольте, от которого она совершенно обезумела…»

Ничольсон почувствовал себя лишним в ложе, раскланялся с дамами, обменялся небрежным рукопожатием с Софией и вышел, облегченно вздохнув. Действительно, и что его дернуло вести разговор с этой самой пустой на свете девицей? Если бы она была хоть красивой, ей- богу! Что же касается Ольмоса, то Ничольсон не знал, любил ли он эту юную наследницу ста тысяч песо. Он и Хулио были друзьями детства. Но за последние десять лет они ни разу не виделись. И все же Ольмос, вспомнив дружбу юношеских лет, когда они были близки, как родные братья, доверил Ничольсону эту миссию, которая наконец была близка к завершению. Пройдет еще каких-нибудь двадцать дней, и Ничольсон будет освобожден от невесты, жены и вообще от всей семьи де Сааведра. Ах, если бы Ольмосу пришло в голову вернуться раньше!

Успокоенный своими размышлениями, Ничольсон в течение двух дней ни секунды не помышлял о том, чтобы пойти на улицу Родригэс Пенья. На третий день он получил письмо от Ольмоса, в котором тот сообщал о своем возвращении на десять дней ранее предполагаемого срока. «Однако, — писал он, — я не совсем здоров. Вот уже три дня, как у меня совершенно пропал аппетит. Я быстро утомляюсь, и все меня раздражает. Причиной этому, должно быть, отчасти неврастения, которая, как я только ступлю на пароход, бесследно пройдет».

Из всего письма Ничольсон понял только одно: Ольмос скоро вернется и навсегда освободит его от этой пустой девицы. И если бы бог надоумил его ускорить свой приезд из боязни потерять еще какое-нибудь наследство, было бы и того лучше!

Но, против всякой логики, полученное письмо весь день держало его в состоянии раздражения. Он горячо желал возвращения друга, но в то же время это приводило его в мрачное настроение. В своем дурном расположении духа он не замечал двух вещей: что отношение к Ольмосу все ухудшалось, а озлобление против Софии возрастало. Теперь ему их союз казался чудесным: Ольмос со своей алчностью к наследству и София с ее особым умением шуршать шелком, приобретенным еще с детства, когда она ходила в храм Сакре Кер и надевала шелковые чехлы поверх белья из грубого этамина.

Ничольсон поздравлял себя со своими открытиями, но от этого настроение его не переставало ухудшаться.