Лао Шэ - Рикша

Но идти больше некуда. И он решительно направился в «Жэньхэчан».

Главная его постройка, если смотреть с фасада, состоит из трех помещений. В среднем – контора, сюда рикши заходят только для переговоров с хозяином и денежных расчетов, торчать без дела здесь запрещается, справа и слева от конторы размещаются комнаты отца и дочери. К главной постройке с западной стороны примыкают выкрашенные темно-зеленым лаком двустворчатые ворота двора, откуда выкатываются коляски; над воротами на железном крюке болтается яркая электрическая лампочка. Под ней – вывеска с большими золотистыми иероглифами: «Жэньхэчан».

Лампочка освещает и темную зелень лака на воротах и позолоту иероглифов на вывеске. Взад-вперед снуют красивые коляски, покрытые темным или желтым лаком, с белоснежными чехлами – даже рикши ими гордятся,– эти коляски аристократы среди прочих. За воротами, позади главного помещения, широкий квадратный двор, где растет могучий ясень. По обеим сторонам двора тянутся навесы для колясок. В южной постройке и в маленьких комнатах за ней, на заднем дворе, живут рикши.

Был, наверное, уже двенадцатый час ночи, когда Сянцзы увидел яркую, но удивительно одинокую лампочку над вывеской «Жэньхэчан». В конторе и в комнате хозяина было темно, только в комнате дочери горел свет. Сянцзы понял – Хуню не спит. Он решил войти потихоньку, чтобы она не услышала. Именно потому, что она хорошо к нему относилась, Сянцзы не хотелось, чтобы Хуню первая узнала о его неудаче. Но едва поравнявшись с ее дверью, он услышал:

– Ой, Сянцзы, это ты?

Она хотела было пуститься в расспросы, но, взглянув на приунывшего Сянцзы и сверток с постелью, удержалась.

Чего больше всего боишься, то непременно случается. Стыд и тоска в сердце Сянцзы слились воедино, он молча стоял, не сводя глаз с Хуню. Она выглядела как-то необычно. То ли от света лампочки, то ли от пудры лицо ее казалось белее, чем всегда, и как-то добрее. Слегка подкрашенные губы придавали миловидность. Сянцзы удивился: он никогда не видел в Хуню женщину и сейчас, глядя на ее подкрашенные губы, смутился. На ней были светло-зеленая шелковая кофточка и темные штаны. При свете лампы кофточка переливалась мягкими, чуть грустными тонами; она была коротенькая, из-под нее виднелось тело, что еще больше подчеркивало легкость шелка. Ветерок трепал штаны, они словно хотели убежать от предательски яркой лампочки и слиться с темнотой ночи.

Сянцзы в смятении опустил голову, но перед ним назойливо маячила зеленая сверкающая курточка. Хуню – он знал – никогда прежде не одевалась так. Она, конечно, имела возможность ходить в шелках, но целыми днями Пыла занята с рикшами, а потому носила штаны и куртку из простой, иногда цветной, но неяркой ткани. И вот сейчас Сянцзы увидел что-то необычное – хорошо знакомое, но необычное,– и на душе стало тревожно.

Сянцзы надеялся, что Хуню уйдет в комнату или прикажет ему что-нибудь сделать: никогда еще он не испытывал такой мучительной, невыразимой растерянности. Однако Хуню шагнула к нему и тихо произнесла:

– Ну, что ты застыл на месте? Поставь коляску и скорее возвращайся! Мне нужно с тобой поговорить.

Обычно он во всем ей повиновался, но сегодня она выглядела по-другому, и Сянцзы призадумался. Он попытался собраться с мыслями, однако усталость мешала сосредоточиться. Сянцзы вкатил коляску во двор и бросил взгляд на комнаты, где жили рикши,– там было темно, наверное, все уже спали, а некоторые еще не возвратились. Поставив коляску на место, он подошел к комнате Хуню. Сердце тревожно билось.

– Входи же! Поговорим! – сказала она не то всерьез, не то шутя. Он помедлил и вошел.

На столе – еще неспелые груши с зеленоватой кожицей, водка и три фарфоровые рюмочки. На великолепном блюде – цыпленок в соевой подливе, жареная печенка и прочая снедь.

Хуню предложила ему сесть:

– Я уже перекусила, теперь ты угощайся!

Она налила ему водки. Резкий запах спиртного, смешиваясь с запахом жареного цыпленка, дразнил аппетит.

– Выпей и закуси! Не стесняйся! Я уже сыта, знала, что ты вернешься, только что гадала на косточках.

– Я не пью, – сказал Сянцзы, рассеянно глядя на рюмку.

– Не пьешь, так убирайся вон! Я ведь из добрых чувств, а ты не ценишь! Глупый ты, Лото, выпьешь – не умрешь. Я и то могу выпить еще четыре ляна. Не веришь? Гляди!

Она налила почти полную рюмку и, закрыв глаза, залпом выпила.

– Теперь ты! – сказала она, подняв его рюмку. – Не выпьешь, за ворот вылью!