Эмиль Золя - Нана

— В Берлин! В Берлин! В Берлин!

Через несколько минут дамы опять забыли о покойнице. Леа де Орн, устроившая политический салон, где бывшие министры Луи-Филиппа сыпали тонкими эпиграммами, заговорила вполголоса, пожимая плечами:

— Какая ошибка эта война! Какая кровавая глупость!

Люси тотчас же вступилась за Империю. Ее любовником был однажды принц из императорского дома, и она считала себя до некоторой степени обязанной вступиться за фамильную честь.

— Полноте, моя милая! Мы не могли допустить дальнейших оскорблений! Честь Франции требовала войны… О, не думайте, что я так говорю из-за принца. Это был такой скряга! Вообразите, когда он ложился вечером спать, то прятал свои луидоры в сапоги, а когда мы играли в безик, брал для счета бобы, потому что я как-то раз в шутку захватила всю ставку… Это не мешает мне быть справедливой. Император прав, что объявил войну.

Леа покачала головой с видом превосходства; она ведь повторяла мнение компетентных лиц.

Повысив несколько голос, она продолжала:

— Это конец! Они с ума сошли в Тюильри. Лучше бы Франция своевременно прогнала их…

Тут все с негодованием накинулись на нее. Чем ей не угодил император, что она его так ненавидит? Разве мы не утопаем в блаженстве? Разве не процветают у всех дела? Никогда еще Париж так не веселился.

Гага встрепенулась и возмущенно заговорила:

— Молчите! Это глупо, вы сами не понимаете, что говорите! Я помню царствование Луи-Филиппа. Хорошее было времечко: нищета, скряжничество, милая моя! А потом пришел сорок восьмой год, эта отвратительная Республика! После февральских дней мне пришлось с голоду помирать, да, да! Если бы вы все это видели, как я, вы бы пали ниц перед императором, потому что он нам как отец родной, — именно он наш отец…

Пришлось ее успокаивать. В благоговейном восторге она продолжала:

— О господи, пошли императору победу! Сохрани нам императора!

Все повторили эту молитву. Бланш созналась, что ставит свечки за здоровье императора. Каролина рассказала, как, увлекшись им, она два месяца подряд старалась попадаться ему на глаза, но так и не могла добиться, чтобы он обратил на нее внимание. Остальные яростно нападали на республиканцев, говорили, что всех их надо истребить во время войны для того, чтобы Наполеон III, разбив врага, мог спокойно царствовать среди всеобщего благоденствия.

— А этот противный Бисмарк, вот еще каналья! — заметила Мария Блон.

— И подумать только, что я была с ним знакома! — воскликнула Симонна. — Если бы я знала, что будет, я бы подсыпала ему в стакан какого-нибудь яду!

Но Бланш, все еще горевавшая о своем пруссаке, осмелилась вступиться за Бисмарка. Он, может быть, и не злой человек, — ведь каждый должен исполнять свой долг.

— Знаете, он обожает женщин, — добавила она.

— Нам-то какое дело! — ответила Кларисса. — Мы не собираемся его соблазнять!

— Таких как он, сколько угодно, — объявила с серьезным видом Луиза Виолен. — Лучше совсем обойтись без мужчины, чем иметь дело с таким чудовищем.

Спор продолжался. Бисмарка разбирали по косточкам, каждая в своем бонапартистском рвении старалась лягнуть его, а Татан Нене повторяла без конца:

— Бисмарк! И надоели же мне с ним!.. Ох, как я на него зла!.. Не знаю я вашего Бисмарка! Невозможно знать всех мужчин на свете.

— А все-таки, — сказала Леа де Орн в заключение, — задаст нам этот Бисмарк хорошую взбучку…

Ей не дали договорить. Дамы хором накинулись на нее. Что? Взбучку? Ничего подобного! Его самого прогонят прикладами в спину. Замолчит она когда-нибудь? И не стыдно ей говорить так, точно она не француженка!..

— Тсс!.. — шепнула Роза, которую оскорблял этот гвалт.

На них повеяло холодом смерти; они сразу все замолчали, смущенные близостью покойницы, охваченные смутным страхом заразы. А на бульваре продолжали кричать уже охрипшими голосами:

— В Берлин! В Берлин! В Берлин!

Когда они уже окончательно собрались уходить, в коридоре послышался чей-то голос, звавший:

— Роза! Роза!

Удивленная Гага открыла дверь и на секунду исчезла.

— Милая, это Фошри, — сказала она, вернувшись, — он не хочет близко подходить и возмущается, что вы остаетесь возле трупа.

Миньону удалось все-таки послать наверх журналиста. Люси, не отходившая от окна, выглянула на улицу и увидела стоящих на тротуаре мужчин; подняв голову, они делали ей знаки. Взбешенный Миньон показывал кулаки. Штейнер, Фонтан, Борднав и остальные с встревоженным видом укоризненно разводили руками, а Дагнэ, боявшийся себя скомпрометировать, курил сигару, заложив руки за спину.