Анри де Ренье: Эскапада

Он осушил свой стакан и поставил его на стол резким движением. Лицо его багровело. Он продолжал:

– Итак, ты красива, и ты любишь меня! Это все верно, но прелести твои не таковы, чтобы я проводил остаток дней в созерцании их, разиня рот. Нужно дать и другим полюбоваться ими; впрочем, женщины для этого и созданы. На кой дьявол хранить их для себя, когда взял от них то наслаждение, какое можно от них взять? Каждому свой черед, не правда ли, да и сами женщины того же мнения. Много их было у меня, ты знаешь, так вот: лишь одну единственную я хотел бы иметь для себя одного, но как раз этой женщине нравилось принадлежать всем! Ах, как ненавижу я ее, и других тоже ненавидел, ибо они не были ею. Тебя тоже не меньше ненавижу. Что ты пришла делать у меня? Почему, едва только увидя меня, ты стала моей? Я почувствовал это, разговаривая с тобой у дверцы твоей кареты, я понял это, когда вновь встретился с тобой у твоего болвана дяди и велел передать тебе через Куафара маленькую памятку о моем посещении… Но почему же, однако, тебе так захотелось поцелуев вора? В конце концов, ты не первая, и дурак я, что удивляюсь этому. Да, это забавно, не правда ли, любиться с человеком, который завтра, может быть, будет колесован? Ты купишь место, чтобы присутствовать на этом прекрасном зрелище. Почему ты так бледна? Пей же, пей!

Он схватил ее за руку. Один из подсвечников опрокинулся, и раздался звон разбитой посуды. Опьянение овладевало им, опьянение глубокое, тяжелое, которое содержало в себе другие опьянения, одни давнишние, другие недавние опьянения, в которых он столько раз черпал отвагу или искал забвения; блуждающие глаза его блестели, лицо пылало. Вдруг он утих и оставался некоторое время безмолвным, затем захохотал:

– Все это пустые разговоры… Напрасно ты не пьешь. Тебе нужно привыкать, вот увидишь. Здорово пили на ужинах у Бергатти, во времена, когда ее делили между собой Шаландр и Шомюзи, толстый Шомюзи… У этой Бергатти черт сидел в теле. Родную мать убила бы из-за какой-нибудь булавки. Ну, а я не люблю убивать, я предпочитаю воровать. Теперь она уже потеряла красоту, Бергатти; она сделалась сводницей и укрывательницей, но она еще способна на опасные выходки. Это по ее наущению был подколот толстый Шомюзи: она хотела украсть у него брильянт, который он отказывался подарить ей и берег для того, чтобы иметь возможность воспитывать в монастыре девочку, прижитую им от этой потаскухи… Но все это тебе неинтересно, не правда ли? Ах, я знаю, о чем ты думаешь, и чего тебе хотелось бы!.. Тебе хотелось бы, чтобы я целовал твой рот, тебе хотелось бы… Но нет, баста! Любви с меня довольно, женщинами я сыт по горло. Я предпочитаю вино… но что с тобой? Ты больна?

Анна-Клавдия встала, бледная как мертвец. Она закрыла лицо руками. Все ее тело содрогалось. Вдруг она схватила одну из бутылок и принялась пить из горлышка большими глотками.

– Браво, красавица, за нашу любовь!

Он звонко хлопнул в ладоши, затем попытался поднести стакан к губам, но стакан выпал у него из рук. Вино потекло по его камзолу. Он разразился страшным ругательством:

– Я жажду; напои меня.

Она смотрела на него. С заплетающимся языком, с помутившимся взором, он был пьян, как бывал, вероятно, пьян когда-то на ужинах у Бергатти, сидя между г-ном де Шаландр и г-ном де Шомюзи, в час, когда женщины обнажают свою грудь, а мужчины выставляют напоказ свой цинизм и свою похоть, пьян тяжелым опьянением, опьянением, покрывавшим его лицо багровыми пятнами. Он икнул; слюна потекла у него изо рта. Что оставалось в нем от волнующего ночного гостя, изысканного дворянина, посетившего Эспиньоли, что оставалось от бесстрашного атамана, руководившего нападением на карету, и, жестом и осанкой, внушавшего в харчевне почтение своей полупьяной шайке? Перед нею был только пьяница, грузно сидящий в кресле и глухо повторявший:

– Напои меня, напои меня,

Она поднесла стакан к его губам. Он жадно стал пить, затем поперхнулся и оттолкнул рукою полупустой стакан, ударив Анну-Клавдию по щеке. Получив удар, она шатнулась назад, а он вопил:

– Ступай вон, ты неспособна даже напоить меня. Ты пригодна только для… Я буду отдавать тебя всякому, кто захочет твоего тела… Я тебя…

Язык его заплетался, он сделал усилие, чтобы встать, но, потеряв равновесие, тяжело грохнулся на пол.

Анна-Клавдия смотрела на него. Вытянувшись на спине, он спал. Понемногу лицо его успокаивалось, и какое-то подобие красоты вновь проступало на нем. Напряженные черты его разглаживались. Анна-Клавдия стояла в такой позе долго. Вдруг она вздрогнула. В дверь стучали, затем она приоткрылась, и в отверстие просунулась голова старухи. Анна-Клавдия услышала слова: