Андрей Белый - Маски

– лучиком синим: скатиться надо домиком.

– Стой: здесь!

– Приехали?

Вот тарантою к саням продробил Никанор, принимаясь высаживать в снег Серафиму, которая, точно себя перестроив, с осанкой гордою, с тихим достоинством, павою вышла: и скрытно косилась на Тителева, трясоплясом слетевшего: с хитрой улыбкой.

Но тотчас, вобравши движения, встал, преклоняясь широким плечом; и с упором рукою опущенной жест пригласительный сделал:

– Добро вам пожаловать к нам!

А профессор споткнулся над ним, потому что морщины на лбу, точно стая снимавшихся крыльями птиц, удивились, спеша разразиться открытием:

– Где я вас видел?

Утратив усы в бороде и морщины насвои потеряв, – он прошел под воротами, сахарным хрустом, на двор: точно рыбьей, серебряною чешуею уплющился снег.

Баба Агния снегом тюфяк выбивала с крыльца: никого; Никанор с Серафимою переблеснулся:

– Не встретила!

За чемоданом понес чемодан: к флигелечку.

Терентий же Титович, в шапке-рысине, в своей поколенной шубенке шажисто шарил: руки – за спину, а бородою – под небо.

Показывал:

– Вот – полюбуйтесь!

– Какие просторы!

– Владения наши: владения ваши…

И под голубою, прозрачной сосулиной встал; и затейливо, замысловато свои рассыпал не слова, – мелочишки; так тигр в тростнике для охотника след оставляет – нарочный, ведя его к гибели.

Ей показалось: хватает глазами их речи без слов этот хитрый кошец: нахватав, как мышат, – унесет все: разглядывать!

– Вот!

И – увидели: бочка в снегу – брызгомет в ожерелье из яхонтов.

– Вот!

Среброперый занос, точно с ликом зеркальным, загриви-ной, точно алмазным кокошником, клонится.

– Немке, царице – не снились такие богатства.

И чуть было в спину не дернулся: радостным рывом двух рук: тотчас взадержь, как в сбрую, облекся:

– Ледник!

Он раскрылся дырою: и – ражая морда, Мардарий Муфлончик, оттуда вихрасто просунулась усом оранжевым

– Что он там делает? – затрепетал Никанор: не живет же Мардарий в дыре ледниковой?

Терентий же Титыч профессору:

– Вот – познакомьтесь: приятель, Мардарий!

– Ваш слушатель бывший, – и радостным рывом сломался поклоном Мардарий, махрами метнув из дыры; и – опять провалился в дыре:

– За капустой кочанной пришел.

И опять Серафима заметила радостный рыв, убиваемый задержью.

– Любит профессора: стало быть, – знал его раньше?

И все в ней рванулось за это к нему.

____________________

А профессор на взгорбок взошел – разглядеть под собою: домки и дворки белогорбые.

Точно дворцы —

– мелкогранные серьги с заборов слезятся

дрожат сребро-розово.

Животечные непереносные космосы!

Прорубь; река; лед ломают: парок.

– В прорубях рыба стаями ходит под блесками.

Вечером там – золотарни, блисталища; и хризолитовая серебрень там – в полудень.

Профессор, коленки расставив вперед, кучей меха – назад, спрятав руки свои в рукава меховые и их поджимая к микитке, серебряною бородой рисовался отчетливо в зеленоватом, небесном сиянии, точно взметаясь в пространстве: под вспыхнувшее, краснохохлое облако, павшее боком лиловым; и дышит в него дымогаром вишневым: печная труба; кровля, с искрой, коньком стала в вогнутый купол, где в небе разъятое небо, запризорочив из-за неба, – и третье, Далекое, небо являя, – брызгуньей звездою качается: нудится синецьким усиком капнуть – в сожженное блеском и болями око.

– Свет – свети!

Как звезды, – в ушах; и как чуткие уши, откроет свои звездоверты глазастым согласием – небо: ужо!

Он ей даль показал:

– В свете – свет!

И усами вздохнул, точно ветер деревьями:

– Как светоносна: материя!

Тителев палец свой выбросил:

– Глядя в открытое небо, себя ощущаю я пяткою в земле: против неба.

– В открытое небо – открытее видишь себя, – Серафима головкой качнула.

– Но Тителев выбросил палец: Икавшеву.

– В небо пойдем, мужичок, – квасу выпить? Идемте, профессор, – профессору, – в дом!

– В дом? – профессор. – Идем.

Потащили профессора; и за профессором шла – под звездой: Серафима.

Оранжевый флигель, от синего холоду серо-сиреневый, выблизил легкие, синие линии в легком, сквозном, фиолетовом свете.

Вошли.

В алых лапах, в лимонных квадратах, усыпанных белой ромашкою, кубовый, темный диван; и такая же ало-лимонная радость на кубовом ситчике кресел, как бы растворяемых в кубово-черных обоях, —