Андрей Белый - Маски

Утаив от нее свою боль, он пролаял:

– Могила – пса: Томочки…

И удивлялась она, почему так торжественен он.

А он повесть себя самого же себе самому – пересказывал:

– Стал человеком!

И вздернули голову.

Звезды шатались лучами; от мрака и выблесков в ухе, как взвизгнет: стрижи над крестом колоколенным так пролетают, как над головой эти дико визжащие звезды; —

– казалось ему, что за звезды пророс: головой.

И глаза опустил на нее, ей любуюся: мордочку вздернув, глядела на звезды, как ласточка; шейка да носик: ни глазок, ни лобика!

– Жизнь моя!

И разведя свои руки, и кланяясь жизни меж ними, следил за ней глазом, который покоился в собственных блес-ках, как будто в слезах; свои руки локтями сведя; раскрыл пальцы и медленно приподымал, чтобы в воздух отдать; наблюдал с удивлением, как принимала она его жизнь, сжавши пальцы свои под губами, склоняясь под отданное.

А летучие ужасы мира стремительно вниз головою низринулись – над головою не нашей планетной системы, – чтобы Зодиак был возложен венком семицветных лучей!

И вселенная звездная стала по грудь: человек – выше звезд!

То снежиночки из набежавшего облака: падали; видел: под ботиком ползают, как бриллиантовые насекомые.

____________________

Отдал ей руку:

– Ведите меня: к своей матери…

И – слова матери вспомнились: ей:

– Нет любее, когда люди людям становятся любы!

Пырснь радуги от зарастающей звездами муфты; и —

буйной походкой пошла —

– от восторга!

И опередила себя самое – оттого, что старалась со всем, что ни есть, соступать по снежку, к звездам выбросив личико, – камень сквозной, турмалин розоватый!

Передняя тесная – в полутенях; и – ударилось в ухо:

– Так чч-то?!

Дело ясное, что – Никанор.

И в цветочки, – голубенький с аленьким, всею клокастою кучею меха профессор просунулся, точно медведь, появляясь на кремовом фоне обой, чтоб разглядывать, как Никанор, метнув ногу на лампочки желтого кресла, рукой захвативши колено заплатанное, отчеканивал: в пар самоварный:

– Мы – с братом, Иваном!

Заметил клокастую шубу; и – ногу спустил; побежал из-за столика, от самоварного пара, в котором, блистая огромным очком, поднялась небольшого росточку старушка в капоте коричневом:

– Фимочка, – ты?

Но увидев ком меха, она уронила вязанье.

– Брат, – с пренебрежением и недовольством воскликнул взапых Никанор.

– А, так вот это кто?

И старушка всплеснула руками; и тень на обоях всплеснула руками.

А «Фима», состегивая с себя шубу, заметила, как торопился профессор свалить кучу меха на стул, чтобы, вгляд-чиво дернув усами, просунуться носом из двери и в кремовом фоне клокаститься белыми усищами; нос, как верблюд бурдюки, потащил два очка.

Зашатавшись лопаткой, шатая предметы, с тяжелым притопом пошел подмаршевывать он, не сгибая колен, как под музыку; чашки дрежжали; и бюстик Тургенева, прыгнув, упал.

– Домна-с, – в корне взять, – шопотом осведомлялся об отчестве, – Львовна-с?

И видел: капота белясые лампочки, кресла лиловые лапочки.

– Добро пожаловать: Фимочкин друг, – значит, мой, – протянулась старушка руками, которые… взвесились… в воздух.

Профессор, не взявши руки, отвернулся и выпятил грудь, точно тачку тащил он на гору: расширивши ноздри, расставив усы и усами чеснув седину, бросил в сторону нос, угрожающим ставший; и – рявкнул огромным отчетливым чохом!

И стал – добрый нос, выразительный нос; и усы про-добрели; и – руку, сломавшись, потряс.

– Ты бы, брат, осторожнее: стену пробьешь, – Никанор отозвался на чох.

В юмористике слышались: боль и тревога.

– Садитесь же.

Он, головой сев в лопатки, зашлепнулся в кресло; за-трескал крахмалом; готовился слушать старушку: с большим удовольствием, носом пыхтя, как динамо-машиной, старушку разглядывал; и – дело ясное, – розовая-с.

Точно сладкую манную кашу уписывал он.

Малютка вокруг невесомою поступью топала и забыстрела глазами и зубками.

– Чай?

– Подвари.

– Никанору Иванычу спичек?

– Морского печенья, профессор, – смеялась без смеха: умела затеивать с ним при других свои детские игры.

Профессор, поставив два пальца свои под очки, приподнявши очки, пятил нос на старушку с достоинством, но с любопытством, казавшимся жадным, и пальцами бороду греб от усилия сообразить, как с ней быть, чем занять и каким каламбуром упестать: серебряная-с, – говоря рационально.