Гилберт Честертон - Человек, который был Четвергом

Заговорщики тем временем входили в отель через балконную дверь. Сайм замыкал шествие, спокойный с виду, хотя мысль его и тело были послушны возвышенному ритму. Председатель провел анархистов вниз по кривой лесенке (должно быть, по ней ходили слуги), и все очутились в полутемной холодной комнате, где стояли скамьи и стол, словно в заброшенном зале заседаний. Когда все вошли, он закрыл дверь и запер ее на ключ.

Первым заговорил неугомонный Гоголь, задыхавшийся от невысказанного протеста.

– Фот! – крикнул он с таким сильным акцентом, что даже это слово стало почти непонятным. – Фы гофорите, что не скрыфаетесь. Это вожь! Когда надо обсудить что-нибудь фажное, фы прячетесь ф темный ящик.

Председатель встретил эту речь с невозмутимым благодушием.

– Никак вы не поймете, Гоголь, – сказал он заботливо, как отец. – Все слышали нашу болтовню на балконе, и никому не интересно, куда и зачем мы пошли. Если бы мы сразу явились сюда, все слуги прильнули бы к замочной скважине. Видно, вы ничего не смыслите в людях.

– Я умру за них! – запальчиво вскричал Гоголь. – Я убью тех, кто их притесняет! Мне не до игры в прятки. Я поразив бы тирана прямо на пвощади.

– Так, так, – благодушно кивнул Председатель, усаживаясь во главе длинного стола. – Сперва вы умрете за людей, потом поразите тирана. Прекрасно. А теперь не сдержите ли вы свои похвальные чувства и не сядете ли с нами за стол? Впервые за сегодняшний день вы услышите толковое слово.

Сайм сразу же сел с нервной поспешностью, отличавшей его в это утро. Гоголь сел последним, ворча в бороду «…согвашатевство». По-видимому, никто, кроме Сайма, не подозревал, что их ждет. Сам он чувствовал себя как человек, который собирается сказать хорошую речь на эшафоте.

– Товарищи, – начал Председатель, поднявшись с места. – Поиграли, и хватит. Я привел вас сюда, чтобы сообщить вам такую простую и потрясающую вещь, что даже слуги, привыкшие к нашим шуткам, уловили бы в моем тоне серьезность. Мы обсуждали планы и назначали место. Прежде всего я предлагаю ни планов, ни места на голосование не ставить, а всецело препоручить их одному из нас. Самым надежным мне представляется товарищ Суббота, доктор Булль.

Все уставились на него, потом подскочили, потому что следующие слова Председатель произнес негромко, но с истинной страстью и стукнул кулаком по столу:

– Итак, ни о планах, ни о месте мы говорить не будем. В этом обществе ничего обсуждать нельзя.

Воскресенье умел удивить соратников, но сейчас им показалось, что он еще никогда не удивлял их по-настоящему. Все беспокойно заерзали, только Сайм сидел неподвижно, держа руку в кармане, где лежал заряженный револьвер. Когда удар обрушится на него, он дорого продаст свою жизнь. По крайней мере, он узнает, смертен ли Председатель.

Воскресенье ласково говорил:

– Вероятно, вы догадываетесь, почему я препятствую свободной беседе на этом пиршестве свободы. Пускай посторонние слышат нас, это не важно – они считают, что мы шутим. Зато важно другое. Если среди нас окажется человек, знающий о наших взглядах, но не разделяющий их, человек, который…

Секретарь по-женски взвизгнул.

– Этого не может быть! – крикнул он и вскочил с места. – Не может…

Председатель хлопнул по столу большой рукой, плоской, как плавник гигантской рыбы.

– Может, – медленно произнес он. – Среди нас сыщик. За этим столом сидит предатель. Не буду тратить лишних слов. Это…

Сайм приподнялся, держа палец на курке.

– Это Гоголь, – сказал Воскресенье. – Вот тот лохматый шарлатан, выдающий себя за поляка.

Гоголь вскочил, в обеих его руках были револьверы. Три человека мгновенно схватили его, даже профессор попытался встать. Но Сайм ничего не видел. Окутанный блаженным мраком, он опустился на место, обессилев от радости.

– Садитесь! – сказал Воскресенье голосом, которым говорил лишь раза два или три, голосом, при звуке которого люди роняли оружие.

Те, кто схватили Гоголя, сели, и сам этот сомнительный человек сел.

– Итак, мой милый, – сказал Председатель, словно обращаясь к незнакомцу, – пожалуйста, суньте руку в жилетный кармашек и покажите мне, что у вас там.

Бывший Гоголь немного побледнел, что было заметно, несмотря на густую поросль, но с подчеркнутым хладнокровием запустил в карман два пальца и вынул голубую карточку. Стоило Сайму увидеть ее, как он ожил. Карточка была далеко, разобрать слов он не мог, но это и не было нужно. Она в точности походила на ту, которую получил он сам, когда стал полицейским, сражающимся с анархией.