Филипп Бессон - Хватит врать

Но ни разу мы не сказали друг другу ни слова; ни одного пересечения. Даже случайного. Даже неловкого столкновения.

Я всегда старался на него не засматриваться, не вызвать его удивления и не смутить своим вниманием.

Мне кажется: он ничего обо мне не знает, совершенно. Конечно, он меня видел, но в памяти у него это следа не оставило, он не обратил на меня никакого внимания. Может, сплетни, которые обо мне ходят, он и слышал, но ни разу не присоединялся к тем, кто свистел мне вслед и насмехался надо мной. Также нет ни малейшего шанса, что он в курсе относящихся ко мне учительских восторгов; а знал бы – наверняка посмеялся бы от души.

Я для него – чужой.

Я погружен в свое одностороннее влечение. В эту страсть, обреченную остаться неразделенной. В свою безответную любовь.

Я чувствую это влечение: оно трепещет у меня в животе, пробегает по спине мурашками. Но я постоянно должен его сдерживать, не выпускать наружу, чтобы оно не бросилось в глаза остальным. Потому что я уже осознал, что влечение – заметно.

Я весь устремлен в его сторону. Это внутренний рывок, траектория, направленная от меня к нему, сила, которая меня непрерывно притягивает. Но я должен оставаться на месте. Сдерживаться.

Это чувство любви меня восхищает, наполняет счастьем. Но одновременно и ранит, оно причиняет боль, как и любая невозможная любовь.

А ее невозможность я ощущаю очень остро.

Трудности можно преодолеть; как следует постараться, схитрить, попытаться понравиться, навести красоту – в надежде покорить другого человека. А невозможность уже изначально несет в себе поражение.

Этот парень, совершенно очевидно , не для меня.

И даже не потому, что я не смогу стать достаточно привлекательным, достаточно соблазнительным. Просто потому, что он не предназначен для парней. Не создан для них, ну, для таких, как я. Он достанется девушкам.

Кстати, они вокруг него так и вьются. Приближаются, стараясь привлечь его внимание, «включить». Даже те, что разыгрывают безразличие, на самом деле притворяются, пытаясь пробудить его интерес.

А он просто наблюдает. Он знает, что нравится. Людям, которые нравятся, это известно. Такая спокойная уверенность.

Иногда он их к себе подпускает. Я заметил, что с некоторыми из них он накоротке; часто они хорошенькие. Я испытываю мимолетные уколы ревности. И бессилия.

При этом бóльшую часть времени он их держит на расстоянии. Мне кажется, он предпочитает общество себе подобных. И приятельские, дружеские отношения нравятся ему больше, чем прочее признание. Это, надо сказать, меня удивляет, именно потому что он мог бы легко воспользоваться своей красотой: и возраст как раз подходящий для любовных побед, и он вполне мог бы, коллекционируя эти победы, произвести впечатление на других. Однако его сдержанность не может быть достаточным поводом, чтобы вселить в меня тайную надежду. Она просто делает его для меня еще более привлекательным. Потому что я восхищаюсь людьми, которые, располагая властью, ее не используют.

А еще ему, бесспорно, нравится одиночество. Он курит один. Говорит мало. Его характерная поза – стоять, привалившись к стене, устремив взгляд в землю, на собственные кеды, погрузившись в себя.

Думаю, что я его и люблю за это одиночество. И что именно оно меня привлекло в первую очередь. Мне нравится его отрешенность, отстраненность от всего вокруг, его бесстрашие. Такое своеобразие меня притягивает и покоряет.

Но вернемся в зимнее утро 1984 года, та зима была ненастная, с порывистыми ветрами, кораблекрушениями в Ла-Манше и метелями в горах – всё это показывали в восьмичасовых новостях (тогда еще говорили «восемь часов», а не «двадцать»).

То утро должно было стать похожим на все остальные, отмеченные моим бесплодным влечением и его безразличием ко мне.

Только все пошло не так, как предполагалось.

Когда перемена уже близилась к концу и вот-вот должен был прозвенеть звонок, а некоторые ученики потянулись в коридоры, покинув школьный двор с его кусачим морозцем, разговорами о политике, телепередачах и грядущих февральских каникулах, в тот момент, когда Надин, Женевьева и Ксавье ушли в класс за своими сумками, оставив меня в одиночестве, а я, присев на корточки, разыскивал среди царившего в моем рюкзаке беспорядка учебник биологии, я вдруг почувствовал, что рядом со мной кто-то есть. Я тут же узнал эти белые кеды, и, вот это мýка, я медленно поднимаю голову к стоящему надо мной парню; за его спиной синее небо без единого облачка и лучи холодного солнца. Тома Андриё – один, как и я, его приятели, вероятно, уже поднимаются по лестнице в класс, потом он расскажет мне, что выдумал предлог, чтобы они ушли вперед, не дожидаясь его, что ему якобы нужно еще зайти в библиотеку за каким-то журналом, что-то вроде того. Он стоит во весь рост в этом зимнем морозце, я – у его ног. Я встаю, растерянный, обалдевший, стараясь при этом не показать своей озадаченности, не выдать смятения. Мне показалось, что он может с размаху засветить мне кулаком, да, эта идея приходила мне в голову, что он даст мне по физиономии без свидетелей, понятия не имею, зачем бы ему это могло понадобиться, может, потому что оскорблений уже недостаточно и пора переходить к делу, во всяком случае, я сказал себе, что это в порядке вещей, что и такое может случиться; отсюда можно сделать вывод о том, какую неприязнь я, как мне казалось, вызывал. И о моей слепоте тоже. Потому, что он говорит спокойно: «Мне не хочется сегодня идти в столовку. Можно перекусить в городе. Я знаю одно место». Он называет адрес. Точное время. Я смотрю ему в лицо. Говорю: «Я приду». Он медленно опускает веки; да, это было, буквально на мгновение он прикрывает глаза, словно с облегчением или в знак согласия. И уходит, не говоря ни слова. И я стою как дурак с учебником биологии в руках, а потом снова сажусь на корточки, чтобы закрыть рюкзак. Я знаю, что это действительно только что произошло, я ведь еще не спятил, но все равно это кажется мне абсолютно невероятным . Я упираюсь взглядом в асфальт, слышу, как вокруг меня никого не остается, школьный двор пустеет, наступает тишина.