Джеймс Джойс - Избранные произведения. Том I

— Могу сказать тебе мое мнение, — произнес Галлахер после паузы, возникая из клубов дыма, которые скрывали его, — мир просто сбесился! Взять ту же безнравственность. Я слышал такие случаи — да что слышал! — я был сам свидетель — этаких случаев безнравственности…

Задумчиво попыхивая сигарой, беспристрастным тоном историка Игнатий Галлахер принялся рисовать другу картины развращенности нравов, царившей за рубежом. Он бегло обозрел пороки многих столиц и был как будто бы склонен присудить пальму первенства Берлину. За некоторые факты он не мог поручиться (друзья рассказывали), однако другие знал из личного опыта. Он не щадил ни чина, ни звания. Он разоблачил многие тайны монастырей на континенте, описал некоторые занятия, модные среди высшего общества, и закончил тем, что поведал со всеми подробностями историю о некой английской герцогине — как он точно знал, истинную историю. Малыш Чендлер был изумлен.

— Что же, — говорил Галлахер, — а тут мы в нашем старом замшелом Дублине, где ни о чем таком знать не знают.

— Как тебе тут, должно быть, скучно кажется, — сказал Малыш Чендлер, — после всех мест, что ты повидал!

— Как сказать, — отвечал Игнатий Галлахер, — здесь все-таки отдыхаешь. И в конце концов, это, как говорится, страна предков, правда? Хочешь не хочешь, а у тебя к ней какое-то чувство, такова человеческая природа… Но ты мне расскажи про себя. Как мне Хоган сказал, ты это… вкусил радостей Гименея? Года два назад, кажется?

Малыш Чендлер покраснел и улыбнулся.

— Это верно, — сказал он. — В мае был год, как я женился.

— Надеюсь, еще не поздно тебя поздравить и всего-всего пожелать, — сказал Галлахер. — У меня не было твоего адреса, я бы непременно поздравил.

Он протянул руку, и Малыш Чендлер пожал ее.

— Правда, Томми, — продолжал он. — Желаю тебе и семейству всяческой радости в жизни, и мешок денег, и чтоб ты не умер, пока я тебя сам не пристрелю. Этого, старина, тебе желает твой друг, твой старинный друг. Ты знаешь это?

— Я знаю это, — сказал Малыш Чендлер.

— А как насчет потомства? — спросил Галлахер.

Малыш Чендлер покраснел снова.

— Один ребенок у нас, — отвечал он.

— Сын или дочка?

— Мальчуган.

Игнатий Галлахер звучно шлепнул своего друга по спине.

— Браво, — произнес он. — Я в тебе, Томми, не сомневался.

Малыш Чендлер улыбнулся, посмотрел смущенно на свой стакан и слегка прикусил нижнюю губу тремя передними детски белыми зубами.

— Я надеюсь, ты до своего отъезда к нам заглянешь на вечерок, — сказал он. — Для жены это будет такое удовольствие. Можно будет помузицировать немного и…

— Страшно благодарен, дружище, — сказал Игнатий Галлахер. — Жаль, что мы пораньше не встретились. Я ведь уже завтра вечером уезжаю.

— Тогда, может быть, сегодня…?

— Страшно извиняюсь, старик. Я тут, понимаешь, с одним малым, кстати, очень неглупый молодой парень, и мы уж договорились пойти перекинуться в картишки. Если б не это…

— А, ну в таком случае…

— Но кто знает? — добавил тактично Галлахер. — Теперь уже лед сломан, на следующий год я, возможно, опять заскочу сюда. Будем считать, это только отсрочка удовольствия.

— Отлично, — сказал Малыш Чендлер, — значит, в следующий твой приезд ты непременно проведешь у нас вечер. Договорились?

— Договорились, — подтвердил Игнатий Галлахер. — Если в следующем году приезжаю, parole d’honneur [69] Слово чести (фр.). .

— И чтоб скрепить договор, — заключил Малыш Чендлер, — мы сейчас еще примем по одной.

Игнатий Галлахер извлек массивные золотые часы и посмотрел на них.

— Только по последней, ладно? — сказал он. — А то у меня хрендеву.

— Да-да, конечно, — отвечал Малыш Чендлер.

— Раз так, отлично, — сказал Галлахер, — берем по одной как deoc an doruis [70] Рюмка на посошок (ирл.) . — так, по-моему, говорят в народе.

Малыш Чендлер сделал заказ. Румянец, что успел подняться к его щекам, прочно укреплялся на них. Ему и в обычное время достаточно было пустяка, чтобы покраснеть; сейчас же он был разгорячен и возбужден. Три виски, хоть и малых, ударили ему в голову, а крепкая сигара Галлахера затуманила ум, потому что он был хрупок и обычно очень воздержан. Такое событие, как встретить Галлахера после восьми лет, оказаться с Галлахером у Корлесса, среди яркого света и шума, выслушивать все истории Галлахера и приобщиться на миг к его бродячей и блистательной жизни, — нарушило равновесие его восприимчивой натуры. Он остро ощущал контраст между жизнью своей и своего друга, и этот контраст ему казался несправедливостью. Галлахер был ниже его по рождению и воспитанию. Он был уверен, что он способен сделать нечто лучшее, нежели все, что его друг сделал или может сделать когда-нибудь, нечто более достойное, чем бойкая журналистика, будь только у него шанс. Но что же ему мешало? Конечно, его несчастная робость! Ему хотелось каким-то образом утвердить себя, показать свою мужественность. Он видел настоящую причину, почему Галлахер отказался от его приглашения. Своим дружеским отношением он просто снисходил к нему, как снизошел и к Ирландии своим приездом.