Мариэтта Шагинян - Международный вагон

С этими возвышенными и успокоительными мыслями пастор Арениус направился к падшим женщинам, дабы наставить их добру, принести милосердие и прощение и указать спасительный путь.

Поднявшись на свайную площадку, отец Арениус миновал жирного Апопокаса, тощего Врибезриску и очутился в душной тесноте подушек, среди нескольких десятков молодых женских тел. Полог поднят, звезды озаряют ночлег, и пастор без всякого труда мог увидеть, что ни одна из спасаемых им овец и не думает спать. Куда бы он ни взглянул, — на него, в свою очередь, внимательно и пристально глядели блестящие глаза, темные, светлые, большие, широко и узко расставленные, и без исключения очень красивые. Первая, на кого он наткнулся, была большая белая женщина, с рыжими косами, резким ртом и красивым овалом, Сарра из Нортумберленда. Она побывала в десяти европейских притонах и двух азиатских, — весьма почтенный стаж для молодой женщины, чтобы убедиться в абсолютной ненадобности лиц духовного звания для людей ее профессии. Ничего удивительного в том, что она крепко выругалась и снова опустила голову на подушку.

— Дети мои, — нежно произнес пастор, опускаясь возле Сарры, — я принес вам не осуждение, а слова милости и прощения.

— Вот тебе и раз, сэр! — воскликнула Сарра, опять подняв голову: — верно у меня в ушах звенит. Не хотите ли вы просить у нас прощения за всех власть имущих людей? Эка, захотели! Я лично не прощаю ни на пол-соверена и, будучи выбрана делегаткой нашего коллектива, уверена, что и товарищи мои не прощают.

— Бедняжка, — прошептал пастор Арениус, — да размягчит милосердный бог твое окаменевшее сердце. Да заронит в тебя эта ночь семена раскаяния!

Сарра фыркнула от неудачного оборота пасторской речи.

А тем временем с далекой подушки приподнялась другая головка; при дневном свете это была очаровательная, хрупкая головка полуребенка с голубыми глазами, ямочкой на подбородке и веснушками возле носа. Но сейчас было видно лишь бледное лицо с двумя темными пятнами век:

— Товарищ Сарра, — произнесла она ломаным английским языком. — Объясните этому дикому человеку основы социологии!

Таинственная малоазийсная ночь текла по всем своим циклам, воспетым персидскими и арабскими поэтами для добросовестных английских переводчиков, а пастор Арениус, открыв рот и сдвинув седые брови, сидел среди падших женщин и не уставал учиться самым неожиданным вещам, о которых он никогда в жизни не подозревал.

Звезды бледнели и потухали. Евфрат покрылся туманом. Шакалы и совы утихли. Хитрый Апопокас давным-давно проснулся, побуждаемый к этому близостью рахат-лукума. Но, услыша разговор миссионера со своим девичником по политграмоте, так и застыл, преисполненный любопытства.

Между тем Арениус был перенесен в область ничего общего не имевшую ни с грехом, ни с прощением, ни с душой, ни с ее делами. Посвященный рыжей Саррой и маленькой Минни Гербель в простые истины социологии, миссионер долго вздыхал и, наконец, воскликнул:

— Но… но, милые мои, что же теперь делать?

— Шевелить мозгами! — воскликнула одна из девушек.

— Бороться, — произнесла другая.

— Когда мы думали, как вы, сэр, — вмешалась Сарра, — каждой из нас ничего не оставалось, как напиться и умереть. Но вот эта маленькая саксонка зарядила нас мыслишками почище. Теперь мы сорганизовались. У нас ведется работа. Мы учим друг друга разным языкам. И мы размышляем, сударь, над теми странами и народами, по которым нас волокут неизвестно для чего.

Отец Арениус тяжело вздохнул.

— Эти страны и народы, дорогие мои, я изучал много лет, чтобы принести им свет своей веры. Но за последнее время сомнения посетили меня.

— Вот уж хорошо, что они застали вас дома, сэр, — пробормотала Минни Гербель, — неужто вы не понимаете, что дело не в свете, а в пушках, капиталах, товарах и рынках?

Увы! Пастор Арениус начинал это понимать. Но Апопокас, хотя и спросонок, тоже начал понимать странную манеру учить девиц политграмоте, и ему справедливо показалось, что это не может быть по вкусу американскому джентльмену с чеками. Поэтому он осторожно сполз с насеста, добежал до спящего верблюда, влез в палатку его сиятельства и со всей силы встряхнул румынского князя.

— Проснитесь, придите в себя! — зашипел он бархатным голоском. — Пока ваш секретарь храпит, как сорокадюймовое, я, можно сказать, глаз не сомкнул. Ходил дозором. Продрог. Идите-ка послушайте нашего дьячка. Уж лучше бы мы его предоставили собственным ногам и аравийским шакалам, чем таскать его в порт Ковейт.