Александр Федоров - Осенняя паутина

Полное лицо её с пышными рыжеватыми волосами не выдавало опухлостей щек и морщинок около глаз и носа. Только губы её казались несколько поблекшими и помятыми. Она, конечно, это знала и потому часто облизывала их и закусывала белыми, неприятно ровными зубами.

Закат тускнел, тускнело небо и воздух и земля, как будто из них кто-то невидимый постепенно выпивал сияние и тепло. Сразу засвежело, и лошади теперь уже не так мягко ступали по дороге: стук их копыт раздавался все отчётливее и звончее. И лужицы затягивались тонким совсем белым ледком, который с треском фарфора разбивался под копытами. Холодный, слегка стаявший месяц засиял на холодном небе, и звезды, дрожа, как задуваемые ветром свечи, затеплились так высоко, что месяц как будто и не касался их своим сиянием.

Казалось, что путь будет долог, долог, и также долго будут бежать лошади и светить звезды и пахнуть раскрывающей душу землёй.

Было как-то странно подъехать к дому из свежего мрака этой тихой весенней ночи.

Севу охватывало при этом приближении жуткое, почти болезненное чувство. Вот за этим холмом, который кажется при лунном свете большой могилой, поворот к усадьбе и сейчас — конец.

Чему? Он сам себе ещё не отдавал ясного отчёта, но мучительно чувствовал, что наступает конец чему-то блаженно-дорогому для него. Он уже больше никогда не увидит такими, как сейчас, землю и небо, и ночь. Все кончено.

Откуда-то сверху стали падать таинственные трогательные звуки: перекликались журавли.

Все подняли головы, но ничего не было видно, кроме месяца и звёзд, и это сообщало особое очарование ночным голосам диких птиц. Звуки их падали в сумрак и на землю, придавая всем чувствам и мыслям невыразимо сладостный, сказочный подъем.

Сева уже начал было несколько примиряться с ней за её молчание, служившее как бы выражением уважения к этой великой ночи, когда она вдруг, неожиданно спросила:

— А что, тут нет разбойников?

— Разбойников? — удивился старший брат, — по-видимому так же, как и Сева, внутренне оскорблённый этим вопросом и принуждённо рассмеялся. — Слышишь, Сева, Эмма Федоровна боится, как бы её не убили здесь, в нашей степи.

Сева ничего не ответил. Но она по-своему поспешила загладить свою оплошность.

— О, нет. Я не сомневаюсь ни на минуту, что, если бы и напали на нас разбойники, — вы бы защитили меня. Но мой багаж, который идёт за нами...

— Не беспокойтесь, и багаж будет в целости, — ответил он, и неестественным голосом, точно ободряя самого себя, воскликнул: — Ну, вот мы и дома.

Было ясно, что он сам чувствует себя не совсем ловко.

Залаяли собаки. Семён протяжно свистнул, — лай сменился радостным визгом.

— Ах, ах! — заволновалась гостья. — Это чудесно. Я не видала ничего подобного.

Она захлопала в ладоши, выражая с явным преувеличением свой восторг и настроение.

Хуторские рабочие в этот час уже спали, но прислуга встретила приезжих с большим оживлением и услужливостью.

Сева поспешил первый выпрыгнуть из коляски и вбежать в дом, чтобы не видеть впечатления, которое произведёт и здесь на всех приезд этой особы: ведь все сразу поймут, кто она и зачем приехала. Было ещё что-то, что заставляло его опередить гостью, но и это было бессознательное: он боялся и вместе желал, чтобы белый нежный призрак встретил его и брата на пороге вместе с нею, и подняв руку, как светящееся крыло, сказал:

— Нет. Я ещё здесь.

Но они уже всходили по ступенькам под руку. Вячеслав держался как-то особенно прямо и рассеянно отвечал на приветствия прислуги, как бы всецело занятый своей спутницей. Очевидно, сразу желал внушить всем уважение к ней.

Она тоже инстинктивно прониклась его настроением и шла совсем не так, как на платформе — два часа тому назад.

В столовой был приготовлен ужин и хозяин был доволен, что все в порядке.

— И окна выставили. Отлично.

Она созналась, что голодна. Но, прежде чем сесть за стол, выразила желание осмотреть дом.

— Пойдём, Сева, покажем гостье нашу хижину, — снисходительно, но опять с той же опаской произнёс старший брат, и снова подал ей руку.

Со времени смерти жены спальня была заперта. Там и окон не выставляли. Он спал у себя в кабинете. Севу коробило при одной мысли, что брат прикажет отпереть спальню для неё. Он покуда не сделал этого.

В кабинете она прежде всего обратила внимание на большой портрет Веры Николаевны.

Вера Николаевна была вся в белом, такая прекрасная и чистая, что Эмма как-то потерялась перед ней. Хотя то, что та совсем не показалась ей красивой, удержало её от ревности и злости.