Исроэл-Иешуа Зингер - На чужой земле

— Любишь свою девочку? — выпытывала она у Симхи, имея в виду себя. — Скажи, любишь свою малышку?

Симха молчал. Он не знал, любит он ее или нет. Чувствовал только, что ему с ней хорошо, тепло и сытно, и подчинялся ей, шел за ней, как теленок за коровой.

Наутро он снова был на ногах. Отправился с Ходенко искать контрабанду. Не стыдясь, не смущаясь, заходил в еврейские дворы, показывал:

— Вот тут должно быть закопано, земля рыхлая.

— Пан объездчик, — отпирались евреи, — ничего там нет. Просто яма была, мы засыпали.

Но Ходенко втыкал в землю пику и тут же извлекал на свет бочонок глинтвейна.

— Так, а это что такое? — спрашивал с торжеством, внимательно разглядывая находку. — Что это, а?

Теперь евреи дрожали перед Симхеле Колбасой. Почти за каждым водились грешки, а Симха знал все. Где ни спрячь, в колодце, в речке, на кладбище, Симха все равно вынюхает, доберется, найдет, высмотрит своими тупыми глазами.

Окна и двери сразу закрывались, когда он шел по улице.

— Бы-ы-ыстрей! — кричали еврейки мужьям. — «Этот» идет!

Евреи его сторонились. Девушки, едва завидев, бросались наутек, хотя он и не думал к ним приставать. Не боялись Симху только мальчишки из хедера. Не давали проходу, кричали на рынке вслед:

— Свиная кишка!.. Нравится колбасу жрать, Симхеле?

Симха наклонялся, выискивая под ногами камень, и махал кулаком:

— Погодите у меня! Поймаю — убью!

Иногда он заглядывал к мяснику Стефану, на которого стал похож как две капли воды. Симха немного помогал ему в работе — забивать свиней.

Вообще-то Симха не искал тяжелой работы, предпочитал бездельничать. От пива и ветчины он растолстел, лицо стало багровым. Бывало, не зная, куда девать силу, он заходил к Стефану побороться на руках.

Стефан всегда был ему рад:

— Привет, Симхал! Давненько мы с тобой силой не мерялись!

Засучив рукава, они вставали друг напротив друга, упирались локтями в стол и брались за руки.

— Эй, куда всем туловом навалился?!

— А сам-то чего ногой упираешься?

Головы опущены, глаза налиты кровью, крепкие спины согнуты — точь-в-точь два быка сцепились на лугу из-за телки. А потом идут в хлев забивать свиней.

— Давай! — кричит Стефан, привязав свинью к столбу. — Хоп!

Симха поднимает тяжелую дубовую киянку. Смотрит в свинячьи глазки, выжидает, когда животное задумается, и, выбрав момент, что есть мочи с наслаждением бьет ему прямо в лоб:

— Эх-ха!

— Хват! — Красная рожа Стефана расплывается в довольной улыбке.

Он берет блестящий, острый нож, подходит к оглушенной свинье, сильным, ловким движением вспарывает ей брюхо и, наклонившись над животным, которое уже начинает чувствовать боль, кричит помощникам:

— Добивайте, пшя крев! Быстро!

За гнилым, покосившимся забором стоят мальчишки из хедера, со страхом и любопытством наблюдают за гойской работой, перешептываются:

— Чтоб его громом разразило, этого Симхеле Колбасу!

— Чтоб его огонь небесный сжег!

— Лучше пусть сквозь землю провалится, как Корей!

__ Тише вы! Говорят, он выкрестится и тогда объездчиком станет.

— Да нет, ерунда. Объездчик должен сначала в солдатах отслужить, чтобы стрелять научиться.

— А вот увидишь, возьмет и станет!

— Что ж, посмотрим!

Это случилось внезапно.

Вдруг, воскресным утром, зазвонили церковные колокола. Они били громко, уверенно, густо, будто во время чумы. У евреев замирало сердце.

Прислушивались:

— А? Что такое?

Они стыдились, хотя уже давно этого ждали. Боялись сказать об этом вслух и стыдились перед гоями, опускали глаза, не знали, куда спрятаться. Колокольный звон преследовал их повсюду, и ему вторило протяжное бронзовое эхо, проникая в еврейские уши и закрадываясь в самое сердце: «Бим, бом, бум, бим-бом-бум!..»

Еврейка не удержалась, выглянула в окно и вздохнула:

— Чтоб им сквозь землю провалиться с этими колоколами!

А муж сердито прикрикнул на нее:

— Ша, тихо!

Благочестивые евреи зажимали ладонями уши, чтобы не оскверниться. Но мальчишки из хедера не удержались, побежали к шинку Дувидла посмотреть, что там происходит. Один из сорванцов даже кинул в окно камешком, но никто не вышел, не выглянул. В шинке стояла тишина, мертвая тишина. Из него не доносилось ни звука, не вился дым над трубой, будто внутри все вымерли.

А в полдень над рыночной площадью взметнулась пыль и раздались звуки гармошки. Еврейки распахивали двери и звали дочерей:

— Мирл, Хая, Тойба, быстро домой!