Петр Радченко - На заре

Потом он заговорил о задачах ревкома, о том, что продразверстка краснодольцами выполняется плохо: хлеба вывезено только на пятнадцать процентов.

Виктор Левицкий, прислонившись к ограде, внимательно слушал Корягина. Мысли его были напряжены до предела. Невольно в памяти вставали слова деда: «Примыкай к тому, на чьей стороне правда».

Но вот председатель ревкома умолк.

На крыльцо поднялся старик в заплатанной черкеске и постолах [73] Постолы — чувяки (здесь — мягкая кожаная обувь без каблуков, тапочки. — прим. Гриня ), сделанные из сыромятной кожи, шерстью внутрь. . Над площадью тотчас улегся поднявшийся говорок. Обнажив седую голову, старик взмахнул шапкой.

— Братцы, Корягин кажет правду! — хрипло проговорил он. — Наши богатеи не хотят по-доброму сдавать хлеб. А хлеб этот край нужен голодным рабочим и Красной Армии. И задержка его — дело плохое, никуда не годится. У таких, как Молчун, Пятница, Бородуля, амбары трещат от хлеба, а люди в городах пухнут с голоду. Вот про шо я кажу!

— И что ты, старый хрыч, мелешь? — шикнули на него из толпы.

— Молчун и Бородуля возят хлеб!

— А Пятница и ограду дал для братской могилы!

Старик задержался на ступеньках, и глаза его налились гневом.

— Возят, говоришь? — сердито переспросил он. — Очи нам замазать хотят!

На крыльцо взбежал казак-фронтовик, одетый в синюю рубашку и белые полотняные штаны. Широко расставив тонкие ноги в изношенных сапогах, он снял треух и, мельком взглянув на сидящих за столом, крикнул в толпу:

— Вот что, граждане, я вам скажу! Вы сами хорошо помните восемнадцатый год, когда мы, фронтовики, возвращались домой и разъясняли народу большевистскую правду. Многие тогда нас встречали в штыки, со злобой, поднимали супротивление. Бывало и такое: встретит батько сына на пороге и спрашивает: «Ты за кого?» Ежели сын отвечал — за большевиков, то батько гнал его вон из дому, как лютого врага. Теперь иное время. Нас, тех что за большевиков, куда больше. И мы в силе помочь рабочему люду, который терпит большую нужду в хлебе. Вы только гляньте на любого богатея, на этих кровососов, как они пузы понаели! — И, указав на Пятницу, продолжал горячо: — Этот паук добряком, милым человеком прикинулся. Но на самом деле — это наш враг! И нам цацкаться с ним негоже. Не для того мы воевали и клали свои головы, чтобы мироеды по старинке душили нас, сидели на наших горбах и кровя сосали из наших жил! — Обернувшись к Корягину, он решительно бросил: — Нечего, председатель, богатеев упрашивать!

Фронтовик медленно сошел вниз, а на его место стремительно взбежал Вьюн, увидел массу людей, перед которыми впервые в жизни отважился держать речь, смутился и некоторое время глядел на толпу вытаращенными глазами. Гусочка превратился в вопросительный знак и, не спуская с паренька насмешливого взгляда, хихикнул:

— Тоже мне оратель!

— Давай говори, Демка! — ободряюще крикнул Леонид.

Вьюн подался вперед, набравшись наконец решимости, сказал звонким, срывающимся тенорком:

— Товарищи! Я вот тоже был на фронте! Вместе с Таманской все астраханские пески прошел, поховал там батька и матерь. А теперь, что ж, по-вашему, я должен без куска хлеба жить? Сунулся надысь к Пятнице наниматься, а он меня, как маломощного, в шею. А почему я худой да тощий? Да потому, что вырос под огнем.

— Ты здря не болтай, хлопче! — перебил его Гусочка.

— Не гавкай, гусь лапчатый! — махнув рукой, огрызнулся Вьюн. — До тебя мы ешо доберемся!

Толпа громко заржала. Гусочка передернул плечами, пробормотал удивленно:

— Отака жужжальница! Оратель выискался. Легше на поворотах.

— Я все хочу по порядку, — продолжал Вьюн и указал на Аминет пальцем: — Вот она вместе со мной воевала! Мы ее в астраханских песках подобрали, на снегу, меж Черным Рынком и Лагалью. С голоду помирала. А потом ешо каким бойцом стала! В атаки супротив белых ходила с нами. Спрашиваю: чем же богатеи занимались в ту пору, а? Одни дома сидели да на беде людской наживились, другие с беляками супротив Советов шли. А теперь мы к ним с поклоном: Христа ради, мол, дайте нам кусок хлеба на пропитание. Где же тут правда, товарищи? — Он проскрежетал зубами, выдохнул: — Как были они кровососами, так и остались!

Толпа одобрительно загудела.

— Вот тебе и Демка! — шепнул Доронин на ухо Корягину.

Кто-то из богачей бросил:

— Слазь, молокосос!

Вьюн резко обернулся на голос.

— Что, Перетятько, не нравится моя реча? Ты ж первейший мироед у нас в станице! Вот тебя и берет за живое.