Владимир Набоков - Король, дама, валет

— Прошу вас, сударыня, — сказал Вилли Грюн, — не надо! Вы уже дважды исподтишка посмотрели на часы, а потом — на мужа… Право, — не поздно…

— …И возьмите еще земляники, — сказала госпожа Грюн, нежная, тонкобровая, как говорится — «стильная», — и сверкнула текучими серьгами.

— Придется посидеть, моя душа, — обратился Драйер к жене: — Я все еще не вспомнил.

— Верю, — сказал Вилли, пыхтя и расплываясь в кресле, — верю, что анекдот — мастерской. Но его, по-видимому, нельзя вспомнить.

— …Или, например, ликера? — сказала госпожа Грюн.

Драйер постучал себя по лбу кулаком: «Начало — есть, средняя часть — тоже, но конец, конец!..»

— Бросьте, — сказал Вилли, — а то вашей супруге станет еще скучнее. Она суровая. Я ее боюсь.

— …Завтра, в это время, мы уже будем по пути в Париж, — плавно разбежалась госпожа Грюн, но муж ее перебил:

— Она везет меня в Париж! Не город, а шампанское, — но у меня от него всегда изжога. Однако я еду. Кстати: — вы так до сих пор и не удосужились мне ответить, куда вы собираетесь этим летом? Знаете, был случай: вспоминал человек анекдот — и вдруг лопнул.

— Мне не то обидно, что я не могу вспомнить, — жалобно протянул Драйер, — мне обидно, что я вспомню, как только расстанемся… Мы еще не решили. Не правда ли, моя душа, мы еще не решили? Мы даже и не говорили об этом вовсе. Там была какая-то закавыка в конце — такая забавная…

— Я говорю вам, — бросьте, — пыхтел Вилли. — И как это вы еще не решили? Уже конец июня. Пора.

— Я думаю, — сказал Драйер, вопросительно взглянув на жену, — что мы поедем к морю.

— Вода, — кивнул Вилли. — Вода. Это хорошо. Я бы тоже с удовольствием. Но тащусь в Париж. Плаваете?

— Какое… — мрачно ответил Драйер, — учился и не научился. Вот и на лыжах тоже — как-то все так, — размаха нет, легкости. Душа моя, а ведь правда, мы поедем к морю? Франца с собой возьмем, Тома. Побарахтаемся, загорим…

И Марта улыбнулась. Она не сразу поняла, откуда потянуло такой ясной, влажной прохладой. Ей представился длинный пляж, где они как-то раз уже побывали, белый мол, полосатые будки, тысяча полосатых будок… они редеют, обрываются, а дальше, верст на десять, пустая белизна песка вдоль сияющей, серовато-синей воды.

— Мы поедем к морю, — сказала она, обернувшись к Вилли.

Она оживилась необыкновенно. Губы полуоткрылись, две серповидных ямочки появились на потеплевших щеках. Волнуясь, она стала рассказывать госпоже Грюн о летних своих платьях, о том, что солнечный загар теперь в большой моде… Драйер смотрел на нее и радовался. Она никогда не сияла так, когда бывала в гостях, — особенно в гостях у Грюн.

По дороге домой, в таксомоторе, он ее поцеловал.

— Оставь, — сказала она. — Нам нужно серьезно поговорить. Ведь правда, — это хорошая мысль. Ты, вот, завтра утром напиши туда, закажи комнаты. В той же гостинице. Франца мы возьмем, пожалуй, — но собаку оставим, — с ней только возня. Хорошо бы поскорей, — а то комнат не будет…

Но ее торопливость была теперь легкая. Кругом волны, сияние… грудь дышит так легко… на душе так ясно. Одно слово «вода» все разрешило. В ключе к сложнейшей задаче нас поражает прежде всего именно его простота, его гармоническая очевидность, которая открывается нам лишь после нескладных, искусственных попыток. По этой простоте Марта и узнала разгадку. Вода. Ясность. Счастье. Она ощутила живейшее желание сию же минуту повидать Франца, сказать ему одно, все объясняющее слово, телеграфный шифр их жизни. Но сейчас была полночь, таксомотор, Драйер, стоп, ливень, калитка, стоп, передняя, лестница, спальня, стоп — сейчас было невозможно его увидеть! А завтра — воскресенье. Вот тебе на! — Она не предупредила, что утром у него не будет, так как Драйер играть в теннис не пойдет, — слишком сыро. Но даже эта отсрочка, которая в иное время привела бы ее в бешенство, теперь показалась ей пустяшной неприятностью, — столь покойно, столь плавно двигалась ее уверенная мысль.

На другое утро она проснулась поздно, и первым ее чувством было: вчера случилось что-то прекрасное. На террасе Драйер, допив свой кофе, читал газету. Когда она появилась, — сияющая, в бледно-зеленом жоржетовом платье, он привстал и поцеловал ее прохладную руку, как всегда делал при воскресной утренней встрече. Ослепительно горела на солнце серебряная сахарница. Потом она медленно потухла. Вспыхнула снова.

— Неужели площадки не высохли? — сказала Марта.

— Три дня шел ливень, — ответил он, продолжая двигать глазами по строкам газеты. — И сегодня — погода неверная. В Египте нашли в гробнице игрушки и розы, — им три тысячи лет…