Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Для тех, кто не знал привычку г-жи Сванн к «footing», впечатление, что она прогуливается по авеню Булонского леса, как по аллее собственного сада, усиливалось еще и оттого, что она шла пешком и за ней не следовала карета, — а ведь обычно начиная с мая месяца все видели, как она выезжает с самой изысканной упряжкой, с самыми великолепными в Париже лакеями и восседает томно и величественно, как богиня, в огромной восьмирессорной виктории. Когда г-жа Сванн гуляла пешком, из-за жары не очень-то быстрым шагом, казалось, что она поддалась любопытству, непринужденно нарушила все правила протокола, подобно царствующим особам, которые, ни с кем не посоветовавшись, сопровождаемые восхищением свиты, несколько возмущенной, но не смеющей возражать, выходят из своей ложи во время гала-представления и прохаживаются по фойе, порой на несколько мгновений смешиваясь с другими зрителями. Толпа чувствовала, что от г-жи Сванн ее отделяет огромное богатство, преграда, представлявшаяся наблюдателям совершенно непреодолимой. В Сен-Жерменском предместье тоже немало богачей, но они не так бросаются в глаза «бедолагам». Рядом с гранд-дамой поскромнее, которую легче спутать с простой обывательницей, которая ближе к народу, они не будут чувствовать себя такими ущербными и чуть ли не бесправными, как рядом с г-жой Сванн. Уж конечно, на женщин вроде г-жи Сванн не производит впечатление блеск, которым они окружены — они уже не обращают на него внимания, потому что они к этому привыкли и давно находят таким естественным и необходимым, что остальных людей судят с той точки зрения, насколько те приобщены к этому миру роскоши; между тем величие, которым они блистают сами и которое подмечают в других, — величие чисто материальное, его легко заметить, долго наживать, трудно чем-либо заменить; и понятно, что если эти женщины смотрят на прохожего сверху вниз, то и он смотрит на них снизу вверх — сразу же, с первого взгляда, не дожидаясь разъяснений. Быть может, этот особый общественный класс, к которому принадлежали тогда такие женщины, как леди Израэль, знавшаяся с аристократией, и г-жа Сванн, которой предстояло подружиться с ней в будущем, этот промежуточный класс, низший по отношению к Сен-Жерменскому предместью (недаром же он перед ним лебезил), но высший по сравнению со всеми, кто не принадлежит к Сен-Жерменскому предместью, — этот класс, уже оторвавшийся от простых богачей, все-таки представлял пока именно богатство; но его богатство уже было наделено пластичностью, следовало своему предназначению, не чуждалось артистизма; его деньги приобрели податливость, на них лег поэтический отблеск, они озарялись улыбкой — впрочем, теперь этот класс, с его характером и обаянием, уже, пожалуй, сошел со сцены. К тому же женщины этого круга в наши дни утратили главное условие своего господства, потому что с возрастом они почти все подурнели. Г-жа Сванн, величественная, сияющая, сердечная, на вершине своего благородного богатства, в пышном расцвете зрелого и еще такого плодоносного лета, следовала по авеню Булонского леса и, подобно Гипатии, смотрела, как катятся миры под белою стопой [147] Аллюзия на стихотворение Леконта де Лиля «Гипатия»: …Она одна живет, безгрешна и извечна, Смерть может разбросать миров дрожащих строй, Но красота горит, рождаясь бесконечно, И катятся миры под белою стопой! (Перевод И. Поступальского) . Обгоняя г-жу Сванн, молодые люди бросали на нее тревожные взгляды, не зная, позволяет ли мимолетное знакомство раскланяться с ней (тем более что, когда их представляли Сванну, они опасались, что он их не запомнил). Наконец раскланивались, но с ужасом думали о последствиях и не знали — вдруг этот отчаянный и вызывающий поступок, это покушение на неприкосновенную верховную власть касты повлечет за собой катастрофу или кару богов. Но происходило лишь легкое шевеление, словно привели в действие часовой механизм: фигурки, окружавшие Одетту, раскланивались, начиная со Сванна, который приподнимал свой цилиндр на зеленой кожаной подкладке, излучая любезность, вынесенную из Сен-Жерменского предместья, но лишенную той невозмутимости, которой она некогда сопровождалась. Поскольку Сванн в какой-то мере перенял предрассудки Одетты, невозмутимость сменялась досадой, что опять приходится отвечать на поклон какого-то скверно одетого человечка, и удовлетворением оттого, что у жены так много знакомых; эти смешанные чувства выливались в восклицания, обращенные к великосветским спутникам: «Опять! Право, ума не приложу, откуда Одетта их всех берет!» Между тем, кивнув перепуганному прохожему, уже скрывшемуся из виду, г-жа Сванн обращалась ко мне: «Неужели всё кончено? — говорила она. — И вы никогда больше не придете в гости к Жильберте? Хорошо, что вы хотя бы для меня делаете исключение и не бросаете меня, бедняжку. Я рада вас видеть, но я так ценила влияние, которое вы оказывали на мою дочь. Я думаю, она тоже очень огорчена. Но я боюсь к вам приставать, а то, чего доброго, вы и меня не захотите больше видеть!» — «Одетта, с вами раскланивается Саган», — замечал Сванн. И в самом деле, принц развернул коня мордой к Одетте, как в театральном или цирковом апофеозе или как на старинной картине, и, воздавая ей высшие почести, отвешивал эффектный театральный и чуть не аллегорический поклон, в который умел вложить всю рыцарскую учтивость знатного вельможи, почтительно склонившегося перед Женщиной, и не беда, что именно с этой женщиной его матери или сестре не подобает водить знакомство. И так всё время г-жу Сванн узнавали в глубине текучей прозрачности и яркого мерцания тени, которую отбрасывал на нее зонтик; с ней раскланивались последние уцелевшие рыцари, словно мчавшиеся галопом, как в кинематографе, по солнечной белизне авеню, люди из круга избранных, чьи прославленные имена — Антуан де Кастеллан, Адальбер де Монморанси и многие другие — были для г-жи Сванн привычными именами друзей. Воспоминания о поэтических переживаниях относительно живучи; средняя продолжительность жизни у них гораздо больше, чем у памяти о сердечных страданиях; потому давным-давно развеялись мои горести, причиненные Жильбертой, но и сегодня жива радость, которую я испытываю всякий раз, когда на мысленных солнечных часах передо мной оживают минуты между четвертью первого и часом в месяце мае, и я вновь беседую с г-жой Сванн в тени ее зонтика, словно в беседке, увитой глициниями.