Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

В тот же миг всё переменилось.

— Ах, он сказал, что ты умен? — отозвалась мама. — Приятно слышать, ведь он такой талантливый человек.

— Так и сказал? — подхватил отец. — Я отнюдь не отрицаю его литературного значения, все им восхищаются, обидно только, что он ведет такой неприглядный образ жизни, вот и папаша Норпуа на это намекал, — добавил он, не замечая, что перед могуществом магических слов, которые я только что произнес, мгновенно померкли и безнравственность Берготта, и все его заблуждения.

— Погоди, дорогой, — перебила мама, — может, это еще и неправда. Мало ли что люди говорят. И потом, господин де Норпуа, конечно, очень мил, но он не всегда благожелателен, особенно к людям не его круга.

— Это правда, я и сам замечал, — согласился отец.

— И потом, Берготту многое простится за то, что ему понравился мой мальчик, — подхватила мама, погладив меня по голове и устремив на меня долгий мечтательный взгляд.

Впрочем, не дожидаясь окончательного приговора Берготту, мама и раньше говорила мне, что, когда у меня будут гости, я могу пригласить и Жильберту. Но я не смел это сделать по двум причинам. Во-первых, у Жильберты всегда подавали только чай. Дома же у нас, наоборот, по маминому настоянию кроме чая всегда бывал и шоколад. Я боялся, что Жильберта решит, что это пóшло, и проникнется к нам презрением. Другая причина заключалась в трудности протокольного характера, которую я не в силах был преодолеть. Когда я приходил к г-же Сванн, она спрашивала:

— Как поживает ваша матушка?

Я несколько раз пытался разведать, задаст ли мама этот вопрос Жильберте, когда она придет к нам в гости — этот момент казался мне важней, чем обращение «Монсеньор» при дворе Людовика XIV. Но мама ничего не хотела слышать.

— Нет-нет, ведь я незнакома с госпожой Сванн.

— Но она с тобой тоже незнакома.

— Послушай, мы не обязаны всё делать одинаково. Я обласкаю Жильберту как-нибудь по-другому, найду другие слова.

Но я сомневался и предпочитал не приглашать Жильберту.

Расставшись с родителями, я пошел переодеваться и, вынимая всё из карманов, внезапно нашел конверт, который вручил мне дворецкий Сванна, провожая меня в гостиную. Теперь я был один. Я вскрыл конверт, внутри лежала карточка с именем дамы, которой я должен был предложить руку, чтобы вести ее к столу.

Незадолго до того Блок поколебал мои представления о мире и развернул передо мной новые возможности счастья (которым позже было суждено превратиться в возможности страдания): он убедил меня, — в противоположность тому, во что я верил в эпоху прогулок в сторону Мезеглиза, — что женщины только и мечтают заниматься любовью. В придачу к этой услуге он оказал мне еще одну, которую я сумел оценить намного позже: сводил меня в дом свиданий. Он заранее меня предупредил, что там будет много красивых доступных женщин. Но в моем воображении лица их как-то расплывались, и я надеялся, что дома свиданий помогут мне придать этим лицам определенность и четкость. И если за «благую весть» о том, что счастье и обладание красотой не вовсе недостижимы и не следовало отрекаться от них навсегда, — за всё это я был обязан Блоку такой же благодарностью, как какому-нибудь врачу или философу-оптимисту, внушающему нам надежду на долгие годы жизни в этом мире и на то, что, перейдя в мир иной, мы не вовсе будем изгнаны из этого, — то дома свиданий, куда я хаживал позже, позволяли мне добавить к женской красоте тот элемент, который мы не в силах выдумать, который на самом деле есть сокращенный вариант всей существующей с древних времен красоты, воистину божественный дар, единственный, который мы не могли бы получить сами от себя, перед которым обращаются в ничто все логические построения нашего ума и которого мы можем ждать только от реальности, словом, человеческое обаяние; эти дома заслуживают, чтобы я поставил их в один ряд с другими благодетельными изобретениями человечества, происхождения не столь древнего, но не менее полезными, — с иллюстрированными изданиями по истории живописи, симфоническими концертами и трактатами о «городах-музеях» [121] «Знаменитые города-музеи» — серия художественных изданий, публиковавшихся в начале века в издательстве «Лоран»; там были тома о Венеции, Риме и Флоренции. Пруст широко ими пользовался. (до появления которых мы воображали, будто прелесть Мантеньи, Вагнера, Сиены сродни тому, что есть у других живописцев, музыкантов и городов). Но дом, в который Блок меня отвел и где сам он давно уже не был, оказался низшего разбора: персонал весьма посредственный и слишком редко обновлялся, так что ничто не могло утолить любопытство, которое когда-то меня одолевало, или раздразнить его заново. Хозяйка заведения не имела понятия о женщинах, о которых ее спрашивали, и всё время предлагала тех, которые нам не нравились. Особенно она расхваливала мне одну, говоря с многообещающей улыбкой (как про невесть какую редкость или неземное наслаждение): «Это же еврейка! Представляете себе?» (надо думать, именно поэтому она называла ее Рашелью). И с дурацким притворным восторгом, надеясь, видимо, меня им заразить, хрипела, словно в последнем порыве страсти: «Только подумайте: еврейка, это же умопомрачительно! Ах!» Увидел я и эту Рашель, хотя она меня не заметила; черноволосая, некрасивая, но с умным лицом, она, время от времени облизывая губы кончиком языка, нахально улыбалась клиентам, которых с ней знакомили, и я слышал, как они вступали с ней в разговор. Ее худое узкое лицо обрамляли черные вьющиеся волосы неровной длины, словно обозначенные штрихами на рисунке тушью. Хозяйке, которая предлагала мне ее с крайней настойчивостью, расхваливая ее тонкий ум и образование, я каждый раз обещал, что как-нибудь нарочно приду познакомиться с этой Рашелью, которую про себя прозвал «Рашель когда Господь». Но в первый вечер я слышал, как она, уходя, говорила хозяйке: