Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Альбертина нравилась людям больше, чем хотела, трезвонить о своих успехах ей было ни к чему, поэтому она помалкивала о том, что произошло между нами у нее в номере; дурнушке, наоборот, захотелось бы, чтобы об этом узнали все на свете. Впрочем, я не мог понять ее поведения во время той сцены. Я беспрестанно рассматривал со всех сторон гипотезу о ее безусловной добродетели, поначалу именно эта гипотеза объясняла мне, почему Альбертина так яростно мне отказала, когда я хотел ее поцеловать и овладеть ею; впрочем, я не нуждался в этой гипотезе, чтобы верить в доброту и врожденную порядочность моей подруги. Она, эта гипотеза, так разительно отличалась от мнения, которое сложилось у меня об Альбертине в первый день, когда я ее увидел. Но ведь до и после того грубого жеста, которым она, обороняясь, дернула за сонетку, было столько разных поступков, столько ласковых слов, обращенных ко мне, столько лести, заигрываний, подчас беспокойных, тревожных, пропитанных ревностью к Андре — ведь я же отличал не ее, а Андре. Зачем же она звала меня провести вечер у ее постели? Зачем всё время говорила на языке нежности? Откуда это желание видеть друга, бояться, что ваша подруга ему приглянулась, стараться ему угодить, так романтично заверять его, что никто не узнает о вечере, проведенном вдвоем с вами, если вы отказываете ему в таком простом удовольствии и если для вас это вовсе не удовольствие? Все-таки не мог я поверить, что Альбертина настолько добродетельна, и даже задумывался, не примешалось ли к ее ярости немного кокетства — например, ей могло показаться, что от нее плохо пахнет, и она опасалась, что мне разонравится, — или, скажем, трусости, если она, такая неискушенная в любовных делах, вообразила, что моя болезненная нервность заразна и передается через поцелуи.

Ей безусловно было жаль, что она не смогла меня порадовать, и она подарила мне золотой карандашик, обуреваемая тем извращенным великодушием, что велит людям, тронутым вашей добротой, но не согласным оказать вам услугу, которую вы ожидаете от них в награду, сделать для вас хоть что-нибудь: критик, чья рецензия осчастливила бы романиста, вместо этого приглашает его в гости; герцогиня не позволяет снобу сопровождать ее в театр, но посылает ему билет в ложу на тот вечер, когда ее там не будет. Тех, кто делает меньше, чем от них ожидают, а мог бы и ничего не делать, совесть заставляет сделать хоть что-нибудь. Я сказал Альбертине, что ее карандашик очень меня порадовал, но, если бы в тот вечер, когда она ночевала в гостинице, она позволила мне ее поцеловать, я был бы рад еще больше. «Я был бы так счастлив! И что в этом плохого? Меня удивляет, что вы мне в этом отказали». — «А меня удивляет, — возразила она, — что вам это кажется удивительным. Воображаю, с какими девушками вы имели дело прежде, если мое поведение вас озадачило». — «Я в отчаянии оттого, что вас рассердил, но даже теперь, признаться, не вижу, в чем провинился. По-моему, всё это совершенно неважно, и не понимаю, почему не порадовать человека, ведь это вам так легко. Поймите меня правильно, — добавил я, желая хоть немного воздать должное ее моральным принципам и вспомнив, как она с подружками клеймила подругу актрисы Леа, — я не имею в виду, что девушка может вытворять что угодно и ничего аморального не бывает. Ну вот взять хотя бы ту юную особу, что живет в Бальбеке, вы говорили на днях, что у нее связь с одной актрисой: по-моему, это отвратительно, настолько отвратительно, что думается мне, это неправда, эти слухи распустили враги девушки. Мне это представляется невероятным, немыслимым. Но если друг поцеловал вас, и даже более того… а ведь вы говорили, что мы с вами друзья». — «Да, вы мой друг, но у меня и до вас были друзья, я была знакома с молодыми людьми, которые, уверяю вас, питали ко мне ничуть не меньшую дружбу. Так вот, никто из них не посмел ничего подобного. Они знали, какой за этим последует подзатыльник. Да они ни о чем таком даже и не думали, мы по-товарищески обменивались искренними, дружескими рукопожатиями, никогда и речи не было о поцелуях, и это ничуть не мешало нам дружить. Знаете что, если вы дорожите моей дружбой, вы должны быть довольны: я вас простила, наверно, только потому, что здорово вас люблю. Но я уверена, что вы меня ни во что не ставите. Признайтесь, ведь вам нравится Андре. В сущности, вы правы, она гораздо лучше меня и такая прелестная! Да чего ждать от мужчин!» Вопреки моему недавнему разочарованию эти откровенные слова внушали мне огромное уважение к Альбертине; они меня взволновали и обрадовали. Может быть, именно это ощущение имело для меня позже огромные и тягостные последствия: именно с него начала складываться во мне та почти родственная связь с Альбертиной, то духовное ядро наших отношений, что навсегда определило суть моей любви к ней. Такое чувство может стать источником большого горя. Ведь чтобы по-настоящему страдать из-за женщины, нужно сперва безраздельно в нее поверить. И вот сейчас этот зародыш дружбы и восхищения ее нравственной силой завелся в сердцевине моей души, как косточка в плоде. Но сам по себе он бы не мог разрушить моего счастья, если бы тихо затаился там, не разрастаясь, весь следующий год, а главное, эти последние недели, которые оставалось мне прожить в Бальбеке в мой первый приезд. Он засел во мне, как гость, которого, что ни говори, было бы благоразумней выставить за дверь, но его оставляют в покое и не гонят, ведь он так слаб, так одинок в потемках чужой души, а потому временно кажется совершенно безобидным.