Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Раньше, пока я не стал бывать у Эльстира и не увидел морского пейзажа с молодой женщиной в барежевом или батистовом платье на яхте под американским флагом, пейзаж, внедривший в мое воображение неосязаемую «копию» белого батистового платья и флага и немедленно заразивший меня ненасытным желанием как можно скорей увидать белые батистовые платья и флаги над морем, словно до сих пор я ничего подобного не видел, — раньше я всегда пытался, очутившись у моря, изгнать из поля своего зрения и купальщиков на первом плане, и яхты со слишком белыми парусами, и пляжные костюмы — всё, что мешало мне себя убедить, что я созерцаю древнюю стихию, которая жила уже своей таинственной жизнью, когда на свете еще не появились люди; я отмахивался от лучезарных дней, которые, на мой взгляд, заражали пошлостью безбрежного лета это туманное, бурное побережье, обозначали просто перерыв, музыкальную паузу, а теперь ненастная погода, при которой не было места миру красоты, представлялась мне обидным злоключением; мне страстно хотелось броситься на поиски в реальном мире всего того, что вызывало во мне такой восторг; я надеялся, что погода позволит мне с верхушки скалы увидеть те же синие тени, что на картине Эльстира.

Шагая по дороге, я больше уже не заслонялся руками от всего лишнего, как в те дни, когда воображал, что природа — это то, что было еще до появления человека, в противоположность всем этим скучным ухищрениям промышленности, от которых я томился и зевал на всемирных выставках или у модисток; в те времена я пытался видеть только тот участок моря, где нет пароходов, желая представить его себе древним, как в те времена, когда море совсем недавно отделилось от суши, или, на худой конец, как в первые столетия Греции, что позволяло мне от всего сердца декламировать стихи «папаши Леконта», милые сердцу Блока:

Модисток я больше не мог презирать, ведь Эльстир сказал, что не меньше, чем движения жокея, ему хочется запечатлеть то осторожное движение, которым они последний раз обмахивают, словно ласкают, бант или перья на готовой шляпке (Альбертина пришла от этого в восторг). Но чтобы увидеть модисток, надо было потерпеть до возвращения в Париж, а скачки и регаты в Бальбеке закончились до будущего года. Даже яхту с женщинами в белом батисте было уже не сыскать.

Часто мы встречали сестер Блока — после обеда в гостях у его отца мне приходилось с ними здороваться. Мои подруги их не знали. «Мне не позволяют играть с израэлитами», — говорила Альбертина. Достаточно было услышать, с какой ужимкой она выговаривает «иссраелит» вместо «израэлит», чтобы догадаться, даже не уловив начала фразы, что в этих юных отпрысках набожных буржуазных семей нет ни малейшей симпатии к избранному народу; возможно, они верили, что евреи убивают христианских младенцев. «И вообще, ваши приятельницы ужасно себя ведут», — говорила Андре с улыбкой, ясно дававшей понять, что она вовсе не думает, будто они мои приятельницы. «Как все эти кочевые народы», — добавляла Альбертина нравоучительным тоном опытного человека. По правде сказать, сестры Блока, одновременно и слишком разряженные, и полуголые, томные, нахальные, тщеславные и неряшливые, производили не слишком благоприятное впечатление. А одна их кузина, всего пятнадцати лет от роду, возмущала всё казино тем, как в открытую восхищалась актрисой мадемуазель Леа, чей талант очень высоко ставил г-н Блок, однако поговаривали, что она интересуется скорее дамами, чем господами.

В иные дни мы перекусывали в ресторанчике на одной из окрестных ферм. Там были ферма Экор, ферма Марии-Терезии, ферма Круа д’Эланд, Багатель, Калифорния, ферма Марии-Антуанетты. Наша стайка облюбовала эту последнюю.

Но порой вместо фермы мы забирались на самую вершину скалы; там мы усаживались на траву, разворачивали пакет с бутербродами и пирожными. Мои подруги предпочитали бутерброды и удивлялись, видя, как я поедаю только шоколадное пирожное, варварски изукрашенное сахарными узорами, или кусок пирога с абрикосами. Бутерброды с честером и салатом были едой новой, невежественной, с ними мне не о чем было говорить. Зато пирожные были ученые, пироги болтливые. В креме пирожных таилась приторность, во фруктах пирога свежесть — и та и другая многое могли порассказать о Комбре, о Жильберте, и не только о Жильберте в Комбре, но и о парижской, приглашавшей меня на угощение, где всё это было. Они напоминали мне о тарелках из «Тысячи и одной ночи» с птифурами, тарелках, так забавлявших своими «сюжетами» тетю Леони, когда Франсуаза один день приносила ей «Аладдина или волшебную лампу», другой «Али-Бабу», «Халифа на час» или «Синдбада-морехода, поплывшего в Басру со всеми своими богатствами». Хотелось бы мне увидеть их еще раз, но бабушка не знала, куда они делись, и, кстати, думала, что это самые простые тарелки, купленные в деревне. Не всё ли равно: оправленные в серую шампанскую раму Комбре [287] … оправленные в серую шампанскую раму Комбре … — На сей раз Пруст поместил Комбре не в окрестностях Шартра, а в Шампани. Мы не знаем, небрежность это или следы неосуществленного замысла. , они были такие же разноцветные, как витражи, переливающиеся драгоценными камнями, в тамошней темной церкви, как картинки волшебного фонаря в моей комнате, как индийские лютики и персидская сирень перед вокзалом и местными железнодорожными путями, как коллекция старинного китайского фарфора у двоюродной бабушки, в ее сумрачном жилище провинциальной старой дамы.