Элиза Ожешко - Сочинения в 5 томах. Том 4. Bene Nati. Прерванная идиллия. Аргонавты

— Tout passe! [94] Все проходит! (франц.) Все у меня уже позади… l'amour et le reste!.. [95] Любовь и все остальное!.. (франц.) Могила всему кладет конец… Дни, как прах, уносятся в прошлое, в вечность! L'éternité! L'énigmé! [96] Вечность! Загадка! (франц.)

Вдруг в дуэт органа и тишины ворвался громкий звук хлопнувшей двери, потом шелест шелковых юбок, и, промелькнув через столовую, в дверях гостиной остановилась хорошенькая тоненькая женщина, необычайно изящная и грациозная. На ней было короткое платье, открывавшее маленькие ножки, меховая пелерина, сшитая по последней моде, и огромная шляпа, осенявшая худенькое, темное и помятое личико, с глазами, пылавшими, как угли, и волосами, блестевшими, как венецианское золото. Шелка, соболя, невероятно длинные страусовые перья, бриллианты в ушах и звонкий хохот, перерезавший серебряной пилой фугу Баха.

— Eh bien, ne veux-tu pas me dire bonjour, toi, grand beta? Tiens, voilá! [97] Ты что же, не хочешь со мной поздороваться, разиня? На тебе! (франц.)

Со словом voila Лили Керт звонко чмокнула барона в щеку, затем, сверкая бриллиантами, шелками, волосами и глазами, обернулась к дверям и тогда лишь заметила Краницкого:

— Oh, tu voila aussi, vieux beau! [98] О, ты тоже здесь, престарелый красавец? (франц.)

Она подбежала к креслу и, всплеснув руками, воскликнула:

— Bigre! quelle mine de funerailles! [99] Черт возьми! Какая похоронная физиономия! (франц.)

И она заговорила, вернее затараторила по-французски:

— Ты чем-нибудь огорчен? Нехорошо! Не надо ни о чем тревожиться. Делай, как я. У меня тоже немало огорчений, mais je m'en fiche [100] Но мне наплевать! (франц.) . Вот как я с ними поступаю!

Она вскинула ножку в смелом па, коснувшись кончиком туфельки подбородка Краницкого. Это был наглядный способ обучения тому, как следует поступать с огорчениями.

— Et adieu, la compagnie! [101] И прощай, вся компания! (франц.) — простилась она, зазвенела браслетами и исчезла.

В комнате снова стало тихо, и в этой тишине Тристан склонялся в рыцарском поклоне перед Изольдой, а монах Альберик спускался в бездну ада. Торжествующая смерть простирала мрачные крылья, а святые в золотых нимбах набожно складывали бледные руки на ярких одеждах.

Барон сидел перед органом, опустив голову на грудь. Краницкий, потонувший в высоком кресле, несколько секунд громко сопел и, наконец, с раздражением заговорил:

— C'est abominable! [102] Это отвратительно! (франц.) Терпеть не могу, когда кокотка закидывает мне ногу на шею в минуту размышлений о вечности. Какие у вас путаные вкусы! Diantre! [103] Черт знает что! (франц.) После объятий Лили Керт — играть этого божественного Баха! Галиматья! Микстура! Я не монах, beaucoup s'en faut! Но сбалтывать в одной бутылке du sacré et du profane, non, c'est de la cochonnerie emmailotée dans l'art [104] Священное и нечестивое, нет, это свинство, прикрытое искусством (франц.). . Да, да! Еще раз прошу прощения, но и в священном писании что-то упоминается о золотом браслете на свином рыле. Voila!

Под рыжими усами барона скользнула усмешка.

— Это утонченность, — начал он подумав, — и не всякому она понятна. Фуга Баха после объятий Лили Керт — это скрежет, это ирония жизни. Вы знаете четверостишие Бодлера?

Он встал и без всякой напыщенности, даже небрежно, чуть в нос и цедя сквозь зубы, прочитал четверостишие:

Засунув руки в карманы фланелевой куртки, он стал расхаживать по комнате.

— Мариан очень недурно перевел это стихотворение.

Продолжая не спеша прохаживаться, он повторил его в переводе:

В передней послышался звонок, и в гостиную вошел Мариан. Он был бледнее, чем обычно, глаза его ввалились и ярко блестели. Краницкий вскочил с кресла и, пожимая обе его руки, с нежностью глядел ему в лицо.

— Enfin! Enfin! [106] Наконец! Наконец! (франц.) Уже почти две недели я тебя не видел. Я не выходил из дому. И немножко надеялся, что ты меня навестишь.

— Bon, bon! [107] Ладно, ладно! (франц.) — ответил Мариан; затем, притронувшись к руке барона, опустился на ларь с изображением коронации Людовика XI, прислонился к босым ногам Альбериха и неподвижно застыл.