И. Эренбург - В ПРОТОЧНОМ ПЕРЕУЛКЕ

– Если вы до меня дотронетесь, я закричу. Придут люди. Не стоит…

Сахаров, ошеломленный, отскочил:

– Это что за тон? Я, кажется, никогда не злоупотреблял силой. Как вам угодно… Я только объясниться хочу. Это мое право. Подумай-ка сама. Почему я живу с ней? Исключительно из-за ребенка. Ты этого чувства еще не испытала. Но здесь я связан по рукам. Она, мало сказать, истеричка - она ненормальная. Ее бы - на Канатчикову дачу… Ты знаешь, что она мне вчера сказала? «Если не порвешь с ней, я ее убью». И способна. Вот недавно - читала в газетах? - в Ленинграде одна ведьма, тоже «фон», девушку на куски изрубила и в Неву кинула. Она и меня может убить. Я тебя защищаю. Это - трагедия. А ты из-за каких-то пустяков крик поднимаешь. Стыдно!

– Да, да, я все понимаю. Я не сержусь. Только я прошу тебя - уйди сейчас. У меня голова болит. Я не могу с тобой разговаривать.

– Голова - ерунда. Можешь аспирину принять. У тебя вот и глаза блестят - насморк схватила. Знаешь, что я тебе скажу,- я уж и план выработал. Нельзя жить под вечной угрозой. Как только раздобуду сто червонцев - расплачусь с долгами, обеспечу Петеньку на год, и тогда мы с тобой переедем. Я и комнату присмотрел - в Лялином переулке, чудесный квартал, это не наш Проточный. Разрубить, так сказать, сплеча. Сейчас нельзя - кризис полнейший. Жалованья третий месяц не выплачивают - высшая политика. Вот я и бегаю с утра до ночи - все пытаюсь набрать двадцать червонцев. Это у меня «долг чести». Ситуация прямо-таки критическая…

Голос Сахарова срывался. Казалось, еще минута, и униженные усики оросятся горячими слезами.

– Вон там кольцо валяется. Возьми. Сколько оно стоит, не знаю. Можешь продать.

Сахаров долго ползал по полу, разыскивая закатившееся под комод колечко. Наконец он нашел его, прищурился с видом знатока, хотя в камнях ничего не смыслил:

– Кажется, настоящие, и работа… Но как же я у тебя возьму? Дашь, а потом самой жалко станет.

– Нет, бери. Я его все равно носить не буду.

– Ну, что ж, в таком случае мерси. Очень глупо, что тебя даже поцеловать за это нельзя.

– Нет, нет, не подходи. Голова болит. И уходи. А кольцо забирай.

Обиженно шевеля усиками, Сахаров засунул колечко в жилетный карман с нарочитой небрежностью, будто это трамвайный билет. Он хотел показать, что снисходит к вздорным желаниям Тани.

– До свидания. Надеюсь, что в следующий раз ты будешь гостеприимней.

Тогда какая-то мысль заставила Таню оживиться, даже встать, пристально взглянув на Сахарова. Может быть, она вспомнила, что как-никак перед ней человек, которому отдала она свое девичество, который видел ее стыд и слезы, не первый прохожий, а проклятый суженый, если и черт, то свой, домашний. Она остановила Сахарова:

– Обожди. Я должна тебе что-то сказать. Ты знаешь, откуда у меня это кольцо? Мне его дал один человек. Я с ним провела ночь. Понимаешь?… Вместо денег…

Сахаров даже запищал от возмущения:

– Вот как!… Прикидывалась чистоплюйкой - «ах, ненастоящее!…». А между прочим… И расцениваешь ты себя не очень-то дорого. О чем я, дурак, думал?…

– Чем ты возмущаешься? Денег ты на меня не тратил. Даже кольцо получил. Жалеть тебе как будто не о чем.

– А обида? Это не в счет? Я ради тебя чуть ли не в монахи записался. Ты что думаешь, мне легко без женщины? Но я ни-ни… А ты в это время…

Таня прервала его:

– Хватит! Поговорили по душам, теперь уходи. А с кольцом - как хочешь, можешь взять…

Сахаров заерзал. Как выйти из положения? Таню он проворонил, это дело пропащее. Но с кольцом? Двадцати, конечно, не дадут, а пять выгнать можно - тоже деньги. Однако - самолюбие. Нельзя же после всего преспокойно раскланяться, как будто и нет у него в кармане никакого кольца. Он бегал по комнате, стараясь выдумать что-нибудь хоть сугубо надменное, но избавляющее его от отдачи презента. Наконец, так ничего и не придумав, он вытянулся и, тщась стать высоким, важным, независимым, как покойный барон фон Майнорт, медленно процедил:

– Я беру его, чтобы показать… ну, презрение. Прощай.

Когда Сахаров вышел, Таня начала смеяться жестоким, нервическим смехом. Она металась по комнате, рвала какие-то бумажки, суетилась, подбирала клочки, и все смеялась. Мускулы ее лица судорожно дергались от приступов этого смеха, а глаза глядели по-прежнему бессмысленно, как забитые окна покинутого жителями города. Потом она выбежала в коридор:

– Юзик! Идите сюда, Юзик! Я расскажу вам смешную историю.

Юзик прибежал, как был - в дырявой фуфайке, со скрипкой. Он очень обрадовался. Две недели Таня с ним не разговаривала: сердилась за нотации. Юзик, как-то увидав у нее бутылочку (Прахов принес), робко попросил: «Не нужно, Татьяна Алексеевна, лучше поезжайте себе в Покровское, там такой удивительный воздух, или я принесу вам котенка, с котенком, по-моему, не так тоскливо…» Две недели терзался Юзик, доводя «комическими кусочками» чувствительную Лойтер до слез. И вот Таня зовет его. Он прибежал сияющий и нежный, как придорожный кустик в эти весенние дни. Увидев глаза Тани, он, однако, сразу осекся.