В дверях «Ла Доменики» появился распространяющий железное звяканье испанский офицер, и мечтатель, грезящий Атлантидой, проводил его слепым взглядом, в котором мало-помалу стало разгораться мрачное напряжение. «Я хочу доверить рукопись тебе, – сказал он, не отрывая взгляда от тонких – синих и белых – полосок мундира, которые таяли в глубине кафе. – У меня нет больше друзей в Гаване, а получается так, что этой ночью я отправлюсь в Орьенте, то есть туда, где вот-вот начнется война [27]. Если кровь великого Острова растеклась после катастрофы на все четыре стороны света, то ныне она притекает к этой земле, сливаясь с кровью Европы, Африки и Америки, которые вместе пылают в моем сердце. Настала пора обсидианового ножа и раковины, зычно зовущей в бой, Посейдон вновь сотрясает основы мира».
Друг слушал его, аккуратно перелистывая рукопись, словно у него в руках находился тонкий механизм, в котором он не мог пока что разобраться; при слове «война» он быстро поднял голову и усмехнулся краешком губ. «Значит, ты хочешь, – сказал он, кивая на листы рукописи, – присовокупить к этим лаврам еще и другие?» – «Ты не понял меня, – ответил тот спокойно, – в зарослях я переменю имя, которое, бог даст, смогу писать острием сабли на спине годов. [28]Что же до моего собственного имени, то оно теперь принадлежит автору «Книги Пророчеств». Оно подарено его тени, страждущей в тысячевековой глуби океана».
«И тогда он резко встал, – сказал аккуратный старик в белоснежном пиджаке, откинувшись на парапет Малекона [29]и разглядывая безлюдную «Глориету», где между зелеными железными стульями утренний ветерок гонял брошенную бумагу и маленькие бурые кульки. – И так как у меня не было достаточно вместительного кармана, он взял рукопись, разнял ее на листы, сложил каждый в четверть и, снова положив все в корзинку, протянул мне ее с церемонной грациозностью, которую я не могу до сих пор забыть. Я сел в проезжавшую мимо открытую коляску, так как торопился, а почему, я тебе сейчас объясню, и, посмеиваясь про себя над тем, как я выгляжу с корзинкой, посмотрел на него в последний раз. Могу поклясться, никогда не было на земле более безукоризненного сочетания, чем это крестьянское праздничное сомбреро и скорбная, обтянутая темным сукном спина».
Старик скрестил на груди руки, взглянул на сопровождавшего его юношу, черты которого, при всей открытой свежести, повторяли его собственные, и улыбнулся с той должной мерой честной вины, невиновности и лукавства, которые так хорошо выручали его в самых сложных житейских перипетиях. «Надо тебе сказать, – молвил он, – что в то утро у меня было нечто вроде одностороннего, моей стороной желаемого, свидания в морской купальне, которая находилась – вот ведь какое совпадение! – совсем близко от места, где мы сейчас стоим. Один из американских путешественников выпустил в ту пору книгу, где прославлял морские купания в течение того времени, которое мы называем зимой, и часто его соотечественники во время их пребывания в Гаване следовали этому совету. В гостинице сеньоры Трегент – эта гостиница была моим студенческим „причалом“ – поселились две девушки, которые могли рассчитывать на то, что пришлись бы по вкусу самому разборчивому аннексионисту [30], и которые мне, не ведавшему до того влечения к прекрасному полу, так вскружили голову, что в ней не оставалось места ни для чего другого. И вот я решил снять в купальне кабину, соседнюю с их кабиной, прыгнуть с мостков в море, а там, блеснув умением хорошо плавать, вызвать восхищение моих юных Диан».
Старик повернулся к морю, которое в этот декабрьский вечер, будучи неспокойным, бросалось на прибрежные рифы в кратких приступах бешенства. Сладковатый запах гнилых ананасов и бесконечного запустения наплывал от прибрежных утесов и от старых заброшенных мостков. «В тот год норд был как никогда бешеным, – продолжил он, передернув плечами. – Серые, грязные волны взлетали над мостками, пенились и разливались по настилу купальни, обрушивались на ее дощатые стены, едва не сокрушая их! Решившись на все, я начал было раздеваться и успел снять пиджак, когда около входа услышал голоса девушек, обсуждавших свое решение отказаться от купания, и я поспешил за ними, чтобы составить им компанию по пути в гостиницу. Тогда-то я и вспомнил о корзинке».
С шутливой досадой старик бросил в море бывшую у него в руке скомканную программку. «Начав раздеваться, я поставил ее на каменную скамеечку. Не помню, сказал ли я, что после октября обычно снимали навесы с купальни. Когда я вернулся в кабину, я чуть не сошел с ума от огорчения и угрызений совести. Я увидел, что корзинка разбита волной и что утащены яростным морем, пропитаны студеной водой, неузнаваемо, непоправимо утрачены навсегда листы рукописи, которая возвысила бы Солона над Гомером».
Читать дальше