Михаил Козаков - Мещанин Адамейко

Сухова уже не было в гостиной. Одну минуту Ардальон Порфирьевич прислушивался к возне, происходившей в спальне Пострунковой, потом подошел к двери и — в щелочку — заглянул туда: Варвара Семеновна неподвижно лежала у самой кровати, на коврике; руки и ноги ее были связаны полотенцами, а над узлом одного из них еще возился Федор Сухов.

— Не дышит? — спросил шепотом Ардальон Порфирьевич.

— Никак… Холодеет…

— Ну, бери — в комоде!

Ардальон Порфирьевич шагнул в комнату, стараясь не смотреть на покойницу. В двух шагах от него — лежало полено. Ардальон Порфирьевич поднял его и, торопливо отнеся в кухню, положил его в общую связку дров.

…Через минуту Сухов поспешно прятал за пазуху, в карманы выскальзывавшие из рук пачечки денег.

— На, возьми себе! — совал он их Ардальону Порфирьевичу.

— После… после! — шептал тот. — Уходи… скорей!

— Как… вместе? — судорожно вырвался рокочущий басок Сухова. — Куда выходить… а?

Залепленный пластырем желтенького бельма левый глаз метался бессильным, застигнутым зверьком.

— Сюда, сюда… — торопил Ардальон Порфирьевич.

Он схватил Сухова за руку и увлек его за собой — к парадной двери. Включил в прихожей свет. Цепочка, крюк, замки — покорно повиновались быстрой и уверенной руке человека.

Несколько секунд оба прислушивались, что происходило на лестнице; чуть-чуть приоткрыли дверь: потянуло сыростью, холодом. Где-то внизу хлопнула дверь, и два раза повернули прищелкивающий ключ: кто-то вошел в квартиру.

И опять — мерзлая тишина. Только стучал по клеточкам стекол большого неисправного окна подстегиваемый ветром косой дождь.

Оба громко втянули в себя влажный воздух: показалось, что запахло свежим мякишем разрезанного арбуза.

— Иди! Живо! — толкнул Сухова Ардальон Порфирьевич. — Только не беги во дворе… понимаешь?

— И ты сюда?

— И я.

Сухов начал быстро спускаться по лестнице.

…Вот, два шага — и можно уже очутиться в своей собственной квартире: никого не бояться, все случившееся — продумать. Ардальон Порфирьевич так и хотел поступить, — одной ногой уже очутился на площадке, — но вдруг быстро попятился, тихо и медленно закрывая за собой парадную дверь.

Осторожность руководила теперь всеми его поступками. Он заранее предусматривал те пути, по которым может пойти следственная власть. Если кто-нибудь увидит во дворе незнакомого, плохо одетого человека (Сухова) выходящим из парадного подъезда флигеля, то обязательно уж вспомнит о нем, как только узнает о случившемся преступлении в третьем этаже этого же флигеля. Это было бы особенно опасным, потому что поврежденный бельмом глаз Федора Сухова мог послужить наилучшей приметой. Кроме того, и он сам, Адамейко, мог, при известном стечении обстоятельств, вызвать к себе некоторое подозрение, учитывая, что кратчайший путь для преступника, чтобы скрыться, — маленькая площадка, разделяющая обе парадные двери.

Может быть, это последнее соображение было и не столь верным и обязательным впоследствии для розыскной власти, но оно, как и первое, решило дальнейший ход поступков Ардальона Порфирьевича. Надо думать, что мысль эта пришла потому, что он сам, Адамейко, ясно сознавал уже свою преступность, — поэтому и был излишне осторожен.

Повернул два раза ключ в замке, надел железный крюк, цепочку: запер парадную дверь точно так, как это делала вдова Пострункова. И — выбежал на цыпочках из прихожей, забыв выключить там свет.

«Вот и все…» — уже поджидала торопливая, неровная мысль. А глаз внимательно обвел гостиную: вот — два симметрично стоящих друг против друга диванчика, письменный стол и черный лакированный… Глаз увидел: черный столик и на нем — блюдо с пирожочками: блюдо не на своем месте!

Показалось Ардальону Порфирьевичу, что принесено было это блюдо из прихожей, — он схватил его и отнес туда, чтоб поставить на высокую деревянную колонку, стоявшую рядом с зеркалом.

Теперь только он заметил, что свет в передней не выключен.

Ардальон Порфирьевич бережно поставил блюдо на колонку и протянул уже руку к выключателю. Вдруг поблизости что-то громко зашуршало, — и он испуганно отдернул руку: две мыши, одна вслед за другой, пробежали по прихожей.

— Ох ты… гадость! — вырвалось вслух у Ардальона Порфирьевича, он добавил редкое для себя нецензурное слово.

«Почуяли пирожочки, Николай Матвеевич!» — с брезгливой и злой ухмылкой подумал он.

И, сам не зная, для чего он это делает, — Ардальон Порфирьевич схватил с блюда несколько штук и, завернув в лежавшую тут же бумагу, сунул их к себе в карман.