Михаил Козаков - Мещанин Адамейко

«Вот убили, а вот — ожила… И ничего, ничего не случилось… Все, как было. Хорошо… Она ничего не знает… Фу, сумасшедший я!…» — одним коротким миганием упала уже мысль.

— Пожалуйста… — повторила опять Варвара Семеновна и протянула ему деньги.

— А-а… Спасибо, спасибо! — заторопился Адамейко. — Может, вам, Варвара Семеновна, расписку дать? — учтиво пригибался он.

— Что вы, Ардальон Порфирьевич! Бог с вами… Да разве я этим делом занимаюсь? Что это вы сегодня, простите меня только, ляпнули?! Я ведь это только для Елизаветы Григорьевны… и для вас! — сказала вдова, оскорбленная его словами.

— Действительно… Простите, Варвара Семеновна! — неловко улыбался Ардальон Порфирьевич, пряча деньги в карман. Спасибо… Через дней десять отдадим вам.

И, попрощавшись с соседкой, он вышел на улицу.

До того места, где жил Федор Сухов, было порядочное расстояние, и Адамейко, охваченный желанием поскорей увидеть вновь Ольгу Самсоновну, быстро зашагал по направлению к Обводному. Но, пройдя так два квартала, он вдруг замедлил шаг, и походка его стала спокойной, размеренной и даже чуть вялой, так что кому-либо следившему за ним со стороны, могло бы показаться, что вот-вот человек этот совсем остановится или даже присядет на один из ближайших каменных столбиков, огораживающих узкий тротуар.

Близкий прохожий мог бы подумать, что у Ардальона Порфирьевича больное сердце и что оно устало теперь от быстрой ходьбы: Адамейко громко дышал, приоткрыв рот и оттопырив свои узкие губы.

Но эти предположения прохожего, однако, не были бы близки к истине… Сердце у Ардальона Порфирьевича было здоровое, никакой усталости сам он не чувствовал, и если неожиданно и замедлил шаг свой и начал громко дышать, то произошло это по совершенно другой причине…

Мысль о предстоящей встрече с Ольгой Самсоновной вначале невольно ускорила его шаги, и первую часть своего пути Ардальон Порфирьевич, как мы уже сказали, прошел быстро, не замечая расстояния. Но когда он свернул на одну из Рот, откуда, через переулочек, лежала прямая дорога к

Обводному, — неожиданно замедлил шаги, и по лицу его в этот момент скользнула короткая, как вспышка отсыревшей спички, улыбка, уроненная неизвестно почему вдруг пришедшей мыслью о самом себе.

«Торопишься?… — думал о себе во втором лице Ардальон Порфирьевич, — Так… Торопишься, значит?… А почему это? — выспрашивал он у самого себя, оттопырив губы и громко дыша. — Зачем спешишь? Не ждет ведь она тебя… Он-то, может, и ждет, если рассказала ему про сегодняшнее утро. А она -нет! Что ты для нее, а? — Случайный гражданин и невзрачная личность — вот что! А ты горячишься сейчас, спешишь, будто и ей самой невтерпеж… А ты потише, вот за эту самую дурь -потише, медленней! Побори себя. Или не можешь?… Сдержи себя, нарочно побори. Или не можешь?…»

— Ерунда! — громко уже самому себе ответил Ардальон Порфирьевич. — Как это не могу! Все могу…

И он нарочито убавил шаг, умышленно отдаляя тем встречу с Ольгой Самсоновной, от которой сам еще точно не знал, чего ожидать.

Он вспомнил, как почти точно такую же борьбу с самим собой он вел неоднократно в жизни, но больше всего запомнились два случая, всегда живо стоящие перед глазами.

Первый из них случился с Ардальоном Порфирьевичем еще в ту пору, когда он обучался в пятом классе коммерческого училища на Васильевском, откуда его в тот же год и исключили, после чего Адамейко не пытался продолжать свое образование, — и заключался этот случай в следующем.

На одном из своих уроков преподаватель немецкого языка Ратенау прослуживший в русской школе тридцать пять лет, показал ученикам подарок, полученный им к юбилею от своих товарищей по педагогическому совету. Это были крупных размеров золотые часы, на внутренней стенке которых была соответствующая надпись.

Немец с гордостью демонстрировал эти часы ученикам, и часть его урока в этот день ушла только на упомянутое занятие, собравшее вокруг учительской кафедры весь класс.

Адамейко вместе со всеми подолгу рассматривал юбилейный подарок и вместе с другими поздравлял старика Ратенау.

Но он не любил немца: последний казался ему весьма чванливым и сухим человеком, открыто презиравшим все характерно-русское, несмотря на то, что почти всю свою жизнь старик провел только в России. К тому же были еще причины, — и для Адамейко в то время они имели еще большее значение, — вызывавшие с его стороны неприязненное отношение к старику Ратенау: немец, казалось, был особенно придирчив к нему, и в журнале против фамилии Адамейко всегда красовался густой частокол единиц и двоек.