Мигель Астуриас - Зеркало Лиды Саль

Сеньор Фелипе покачивал в сомнении головой. Поразмыслив, он пришел к мнению, что его сыну совсем ни к чему напяливать на себя всю эту мишуру, но возражать. – значит ранить религиозные чувства Петранхелы, которая стала особенно набожна в пору беременности. И потому свое неудовольствие он выразил в шутливой форме, хотя и это пришлось не по нраву его супруге:

– Я так был влюблен в твою сеньору мать, когда мы поженились, Фелипито, что народ стал поговаривать, будто она семь ночей подряд спала в костюме «Праведника», в который я вырядился этак лет двадцать семь. – тридцать тому назад…

– Никогда не наряжался «Праведником» твой отец. Не верь ему. сын мой!

– возразила она с досадой и страхом.

– Значит, понапрасну ты спала в костюме.... – хохотал Адь-висурес, человек, который редко смеялся, и не потому, что не любил смеяться, смех доставлял ему наслаждение, а потому, что со времени свадьбы он всегда говорил:. – Смех остается за порогом церкви, где венчаешься, откуда начинается твой тернистый путь…

– То, что я приворожила тебя, чтобы ты женился на мне, твоя выдумка и больше ничего… Если бы ты вырядился «Праведником», кто знает, и жена могла бы у тебя быть другая…

– Другая?.. На двадцать лиг вокруг другой такой не найдется…. – и хохотал, хохотал с превеликим удовольствием, приглашая посмеяться и Фелипито:. – Смейся, сынок, смейся, пока ты еще холост. Хорошо смеются одни неженатые. Как только ты женишься, когда какая-нибудь переспит в костюме «Праведника», в котором ты будешь щеголять на празднике, прощай, смех, навеки. Мы, женатые, не смеемся -делаем вид, а это совсем другое… Смех дан только неженатым… Молодым неженатым, конечно. Потому как старые холостяки тоже не смеются. – зубы скалят…

– Твой отец плетет невесть что. сын мой.... – заметила Петран-хела. – Смех дан всем молодым, женат ты пли холост, а старым верно, не дан, но в отца еще смолоду вошел старик, и мы не виноваты, что в нем всю жизнь старик сидит…

Сон не шел к Петранхеле в эту ночь. Вспоминались те ночи, когда она действительно спала в костюме «Праведника», который надел на праздник сеньор Фелипе тридцать лет назад. Ей нельзя было признаться сыну, ибо есть тайны, в которые не посвящают даже сыновей. Не тайны, а маленькие секреты, интимные недомолвки. В эту ночь долго не приходил рассвет. Ей сделалось холодно. Она поджала ноги и укуталась в одеяло. Крепко сомкнула веки. Нет, сон не шел. Страх отгонял сны, страх, что в этот самый час. в канун праздника святой девы Кармен, какая-то женщина спит в костюме «Праведника», предназначенном для Фелипито, чтобы пропитать одежды своим колдовским потом и приворожить любимого сына.

– Ой, царица небесная, святая дева!.. – стонала она. – Прости мне мои страхи, мое суеверие, я знаю, что это глупости… что это только поверья, пустые поверья… Но ведь это сын мой… Мой сын!

Самое верное было бы помешать ему облачиться в костюм «Праведника». Но как помешаешь, если он уже согласился и должен выступить в роли Князя всех «Праведников»! Это значило бы испортить празднество; к тому же она сама, в присутствии мужа, настояла, чтобы Фелипито не отказался от предложения.

Рассвет не приходил. Петухи не пели. Во рту пересохло. Налицо упали волосы, спутавшиеся от тщетных поисков сна.

– Кто же, какая женщина, господи, спит сейчас в одежде «Праведника», которую наденет мой Фелипито?

Лида Саль. – большие скулы и неприметные глаза днем, зато большие глаза и неприметные скулы ночью. – оглядела свою каморку, где спала, и, убедившись, что там никого нет, что там одна лишь тьма, ее наперсница, и лишь дверь, запертая на засов, и окошко, выходящее в глухой чулан, разделась донага, провела своими шершавыми от грубой работы руками по гладкому телу и. – с деревянным от волнения горлом, с повлажневшими глазами, с трясущимися коленями -облачилась в костюм «Праведника» и призвала сон. Но не сон. а разбитость сковала ее тело, разбитость и тоска, которая, однако, не мешала ей в полусне, тихим шепотом говорить с костюмом, поверять каждой цветной нитке, блесткам, бисеру, золоту спою сердечную печаль. Но однажды ночью она не надела костюм. Оставила его в узле под подушкой, с треногой вдруг вспомнив, что нет у нее большого зеркала, чтобы в этой одежде оглядеть себя всю, с головы до ног,. – нет, не потому, что ей надо знать, как выглядит костюм, короток ли, длинен, широк или узок, а потому, что так велит колдовской обряд: надеть его на себя и увидеть свое отражение в большом зеркале. Мало-помалу вытаскивала она костюм из-под подушки, руки, ноги, спину, грудь, нежно их прижимала к щекам, задумчиво на них глядела, порывисто целовала…