Андрей Белый - Москва под ударом

– О, господи!

А Тимофей приподымет оглоблю и катит в конюшню – дыр-дыр – шарабан; там – подскоки подкованных ног и помахи хвостов (оттого, что летают кусливые длинные мухи, паутки); и – ластка под небо испуганно дернет.

Портной завелся на дворе оттого, что он хаживал к Яше: он снюхался, видно, с княжною в штанах.

В эти дни задувал тепелок.

И над крышами дергались змеи; от дворика вихорок пыли вывинчивал, чтобы свинтиться с пылями, которые вздул Гнилозубов второй, потому что район переулочный – вихорел; то есть: квартиры подпыливали; заходивши винтами, заползав ужами, – они выволакивались из окошек на улицу; столб пылевой над Москвою бросался под небо, став хмурью и бурью; за тридцать пять верст извещались окрестности: вихрище – близится.

Вот отчего порвалась паутина, а Грибиков – слег.

Накануне еще неполезных вкушений своих он пытался просунуться в спор: под окошко; стояли там – Клоповичен-ко, печник и рылястый мужик; топорищем с размаху при-кряхтывал он по тесине; печник лякал пальцами глину.

И – слышалось:

– Долго ли будем хворать – от своего от хвоста? Это выслушав, Грибиков – дергом: за форточку:

– Ладно, – ужо тебе будет, – сказал он себе.

И подвыставил ухо; к нему приложился, чтоб голос услышать:

– Полено к полену…

Рылястый мужик положил свой тяпок топором на тесину:

– И будет…

Нос выставил Грибиков:

– Кто бы?…

– Костер тебе!…

Старою шамою он – к мужичку: сверху вниз:

– Ты что знаешь?

Поскреб безволосье куриною лапой.

– Я?

– Ты!…

– Я… которое – знаю, которое – нет… Кекал Грибиков:

– Вот и не знаешь. И сфукнул в кулак.

– Я то знаю, что валятся, точно в помойную яму, в нас всякие дряни…

Шипнул как на печке кусочек коровьего масла:

– В большую, брат, яму, – побольше и хламу… Ответил плёвом.

Подпахивал ямник, к которому шла в подчепечнике старая: с грязным ведром; раздавалось:

– Буржуй щеголял лошадьми!

– В щеку бил!

– Чертопханил.

– Кокошил…

– Куражился.

Грибиков лез из окошка глистой. Агитировал Клоповиченко:

– Когда забастовка, то липнет буржуй с поцелуями; ты его в – губы, он – щеку, не губы, подставит.

Не выдержал Грибиков:

– Умокичение! Гадил глазами.

Печник остроумничал и лякал пальцами с мокрою глиной:

– Буржуй из яйца, из печеного, высидит цыпу: зажарит – да сам же и слопает.

Грибиков – дернулся:

– Мир сотворили, да вас не спросили. Отплюнулись; и – продолжали свое; меж собой.

– Цыпу лопаешь?

– Хворостом брюхо напхай, – такой урч!

– Едим с урчами!

Грибиков сверху рукой гребанул:

– Оттого ты урчишь, что горшок каши слопал – роташку поджал: стал роташка полоской.

Не слушали:

– Едак восстанешь.

– Давайте же вместе урчать: урч подымем такой, от которого город провалится.

Грибиков трясся костлявым составом, свой палец в них тыкая:

– Можно сказать, – он шипел, как вода, пролитая на печь, – из болота вольно орать чорту.

– Сам чорт!

– Против явности спорите.

– Сам против явности сел: с сундучищами. Грибиков тут поперхнулся простуженным кашлем, схватясь за грудашку; и – сплюнул:

– Не плюйся!

– Ты что?

– А ты что?

– Я-то – то… Ты-то – что?

– Ты не чтокай!

– Шаров на меня не выкатывай. Сверху грозил им рукою:

– Трень-брень, – малодошлый работник, а – тоже вот… Чуть он не выскочил из-за окошка:

– С подшипником сделал – что?… А?

Ему – взлаем:

– Рабочий закон защищаю от хапов.

– Правов не имеешь!

– Сын курицын: шкуру содрать!

– С самого-то уж содрана: ходишь без шкуры. Два пальца поставил:

– Моя шкура, – пальцы согнул, – хоть не черного соболя.

Третий свой палец просунул меж ними:

– А все же – своя она. Кукиш показывал:

– На!

И захлопнул окошко.

Ушел к Телефонову: вместе ходили куда-то.

Наутро шпичок появился; в Бутырках уселся Анкашин Иван; Николай Николаевич Киерко либо обмолвился – в жужелжень миший.

– Павко [21]– давит мух.

И понесся летком в тепелке налетевшем, рванувши белье на веревках; столб пыли – за ним; был – во всюдах: Пар-фен Переулкин, Ивавина, Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, Денис Котлубанин, – с ним вместе.

Затылки чесали на дворике:

– Ясный донос!

– Кто бы мог?

– Не попакин ли?

– Он – и не нашинский; он – и не вашинский.

– Пашинский он: Пашин-прачкин.

– Его бы и сфукнуть.