Николай Гейнце - Сцена из жизни

Она сидела, бессознательно глядя в пространство.

Он продолжал нервно ходить взад и вперед по кабинету.

– А потому и будем жить, пока живется, – начал он первый, подходя к ней и целуя ее в голову. – Ну, что задумываться! Перестань. Улыбнись.

Она горько улыбнулась.

– Вот так-то лучше, – он снова поцеловал ее.

Она схватила его за руку.

– Ах, Володя, иногда мне кажется, что я счастлива, близка к твоей душе, а порой я с ужасом убеждаюсь, что между нами есть что-то недоговоренное, что мы далеки и не понимаем друг друга.

– Надя, Надюша моя, я бы рад душой сам, если бы мог перемениться, но сорокалетнее дерево, если оно росло криво, перегнуть и выпрямить невозможно, а потому и мне изменяться трудно. Люби меня такого, какой я есть, а сделать меня нравственным вряд ли тебе удастся. Слишком поздно мы встретились с тобой, и ты напрасно взялась за это.

Он снова уселся в кресло.

– А как бы мы могли быть счастливы, – мечтательно, почти шепотом начала она, – каждая мысль пополам, – полным человеческим, сознательным счастьем.

Она смолкла на мгновение.

– А такого счастия, что у нас счастьем называется, я никогда не хотела и теперь не хочу, – вдруг возвысила она голос. – Живут люди в одном доме, носят одно и тоже имя, едят из одной миски… и довольствуются… А что они нравственно далеки друг от друга, что ничего общего в мыслях нет, об этом и не заботятся… На мой взгляд, это не счастье. Вот почему я не хотела быть твоей женой. Боялась этого общего места, этой рутины. Хотелось другого счастья, основанного на взаимном доверии, чтобы на самом деле было «одно тело и одна душа», а не врозь душой, и это могло бы быть так.

Она порывисто встала, подошла к нему, обвила руками его голову и, целуя ее, прижимала к своей груди.

Он молча позволил ласкать себя.

– Не разменивайся ты только на мелочи. Я знаю, какая это умная и золотая головка, только вот сверху много мусору накопилось. Я бы хотела смахнуть этот мусор, чтобы золото было виднее.

– А если во мне нет этого золота, о котором ты мечтаешь, – поднял он на нее грустный взгляд. – Нет его и нет. Я сам чувствую, что нет. И зачем, право, ты меня всегда растревожишь, душу мне только взволнуешь, а толку из этого никакого ни для меня, ни для тебя. Все опять по-старому пойдет. Во мне для этого переворота чего-то нет, недостает.

Она продолжала нежно смотреть на него.

Он раздражительно освободил голову из ее рук.

– Ты вечно только расстроишь меня, заставишь размышлять… Отойди, Надя, сядь. Кто-нибудь может войти, неловко…

– Почему это неловко, – уставилась она на него, не двигаясь с места. – Ведь все равно, все знают наши отношения. Я не знаю, право, ты точно стыдишься их. Я иначе чувствую и понимаю. Готова не только здесь, в твоей квартире, сказать, что я люблю тебя, но на площади, перед всем народом, объявить, что я твоя. Нисколько не стыжусь, так сильно, искренно это чувство во мне. Я даже не понимаю, чего я тут должна стыдиться? Что мы не венчаны еще, так ведь это только форма. Мне кажется, что я скорее бы постыдилась сказать, если бы была твоей женой и не любила: тогда бы солгала и стыд действительно бы покрыл лицо краской. Отчего в нас такая разница понятий? Ты меня меньше любишь, вот что…

Он быстро встал с кресла.

– Ну, поехала… – сделал он нетерпеливый жест рукой. – Слава Богу, открыла: «меньше любишь». Вечный анализ! Это скучно, Надя!

В передней послышался звонок.

– Вот всегда так кончается, – с досадой сказала Надежда Александровна, опускаясь в кресло, – и непременно кто-нибудь да помешает. Нельзя даже выяснить наших отношений. Хоть бы поехать куда-нибудь вместе.

В дверях кабинета появился Аким.

– Господин Коган пожаловали, – ухмыльнулся он, – принимать прикажете, али нет?

– Конечно, принять, – заторопился Бежецкий и быстро ушел в спальню, откуда через несколько минут вышел в сюртуке. Аким продолжал стоять у притолоки двери.

– Что ж ты здесь торчишь? Проси! – крикнул на него Владимир Николаевич.

– Что твердить-то уж, слышали. Пущу! – ворча по обыкновению себе под нос, удалился старик.

Исаак Соломонович Коган был тот самый петербургский банкир и богач, который пользовался большим влиянием в «обществе поощрения искусств» и служил вместе с Дюшар для Владимира Николаевича сильной поддержкой в этом обществе.

Он был совершеннейший тип разбогатевшего жида, променявшего свой прародительский засаленный лапсердак на изящный костюм от модного портного и увешавшего себя золотом и бриллиантами, но и в этом модном костюме и богатых украшениях он все же остался тем же сальным жидом, с нахально-самодовольной улыбкой на лоснящемся лице, обрамленном клинообразный классической «израильской» бородкой, в черных волосах которой, как и в тщательно зачесанных за уши жидких пейсах, проглядывала седина.