Джон Голсуорси: Интерлюдия. Пробуждение

— В церковь? О!

— Она хотела посмотреть, как на меня подействует.

— Ну, и как же, подействовало?

— Да. Мне стало так странно, она уж поскорей увела меня домой. А я не заболел. Меня уложили в постель и дали горячего коньяку с водой, и я читал «Бичвудских мальчиков». Было замечательно.

Мать прикусила губу.

— Когда это было?

— Ну, приблизительно… уже давно; я хотел, чтобы она меня ещё взяла с собой, а она не захотела. Вы с папой никогда не ходите в церковь?

— Нет, не ходим.

— А почему?

— Мы оба, милый, ходили, когда были маленькие. Может быть, мы были для этого слишком малы.

— Понимаю, — сказал маленький Джон. — Это опасно.

— Сам разберёшься во всём этом, когда вырастешь!

Маленький Джон ответил рассудительно:

— Я не хочу совсем вырасти, только немножко. Не хочу ехать в школу, он покраснел от внезапно нахлынувшего желания сказать ещё что-то, высказать то, что он действительно чувствовал. — Я… я хочу остаться с тобой и быть твоим возлюбленным, мама.

И в инстинктивном усилии спасти положение он поспешно добавил:

— И я сегодня не хочу ложиться спать. Я устал ложиться спать каждый вечер.

— У тебя бывали ещё кошмары?

— Только один раз. Мама, можно сегодня оставить дверь в твою комнату открытой?

— Да, немножко.

Маленький Джон удовлетворённо вздохнул.

— Что ты видела в Гленсофантриме?

— Там такая красота, милый!

— А что это такое «красота»?

— Что это такое?.. О, Джон, это трудный вопрос.

— Я, например, могу её увидеть?

Мать встала и села рядом с ним.

— Каждый день видишь. Небо красиво, и звезды, и лунные ночи, и ещё птицы, цветы, деревья — все это красиво. Посмотри в окно, вот тебе красота, Джон.

— Ну да, это вид. И это все?

— Все? Нет. Море удивительно красивое, и волны с летящей пеной.

— Ты из неё вставала каждый день, мама?

Мать улыбнулась.

— Мы купались.

Маленький Джон быстро потянулся и охватил её шею руками.

— Я знаю, — сказал он таинственно, — это ты, а всё остальное это только так.

Она вздохнула, засмеялась, сказала:

— Ох, Джон!

Маленький Джон сказал критически:

— По-твоему, Бэлла, например, красивая? По-моему, нет.

— Бэлла молода; а это уже много.

— Но ты выглядишь моложе, мама. Если о Бэллу стукнешься — больно. «Да», по-моему, не была красивая, я помню, а мадемуазель так чуть не урод.

— У мадемуазель очень приятное лицо.

— Это да, приятное. Мне так нравятся твои лучики, мама.

— Лучики?

Маленький Джон тронул пальцем наружный уголок её глаза.

— Ах, это? Но ведь это признак старости.

— Они бывают, когда ты улыбаешься.

— Раньше их не было.

— Все равно, они мне нравятся. Ты меня любишь, мама?

— Люблю, конечно люблю, милый.

— Очень-очень?

— Очень-очень.

— Больше, чем я думал?

— Больше, гораздо больше.

— Ну, и я так. Значит, поровну.

Внезапно осознав, что ещё никогда в жизни не высказывался так откровенно, он сразу обратился мыслью к сэру Ламораку, Дику Нидхэму, Геку Финну и прочим мужественным героям.

— Показать тебе кое-что? — сказал он и, выскользнув из её объятий, встал на голову. Потом, вдохновлённый её явным восхищением, влез на кровать и перекувырнулся головой вперёд прямо на спину, ничего не коснувшись руками. Это он проделал несколько раз.

Вечером, осмотрев все, что они привезли, он обедал, сидя между ними за маленьким круглым столом, за которым они всегда ели, когда не бывало гостей. Он был до крайности возбуждён. Его мать переоделась в светло-серое платье с кремовым кружевом вокруг шеи; кружево было из маленьких кручёных розочек, и шея была темнее Кружева. Он все смотрел на неё, пока наконец странная улыбка отца не заставила его поспешно переключить внимание на лежавший перед ним ломтик ананаса. Спать он отправился позднее, чем когда-либо в жизни.

Мать пошла с ним в детскую, и он стал раздеваться нарочно медленно, чтобы она подольше не уходила. Оставшись наконец в одной пижаме, он сказал:

— Обещай, что не уйдёшь, пока я молюсь.

— Обещаю.

Встав на колени и уткнувшись лицом в постель, маленький Джон торопливо зашептал, время от времени приоткрывая один глаз, чтобы взглянуть, как она стоит — совсем тихо, с улыбкой на лице. «Отче наш, — так вышла последняя молитва, — иже еси на небесех, да святится Мама твоя, да Мама царствие твоё яко на небеси и на земли. Маму насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши на небеси и на земли и должником нашим, ибо твоё есть рабство и сила и слава во веки веков. Амам! [14]Берегись!» Он подскочил и на целую минуту замер у неё на груди. Улёгшись, он все не выпускал её руку.