Жорж Бернанос - Свобода… для чего?

В первой версии, можно сказать, субъект отсутствует, во второй он обесценивается. В обоих случаях обозначено пустующее место, предоставленное в распоряжение слушателя (дважды возникающий силуэт генерала де Голля в четвертой части первой «лекции», кажется, выполняет эту функцию указания на некое свободное пространство). Третий вариант, где схема действия драматически перевернута и само зло превращается в субъект желания, воплощен в лекции, прочитанной в Сорбонне 7 февраля 1947 года. Бернанос озаглавил ее «Революция и свобода» (заменив заранее объявленное название «Демократия и революция»).

Эта лекция, менее тщательно проработанная с точки зрения формы (вероятно, Бернанос сочинял ее в спешке), развертывается в основном в двойной плоскости, социолого-психоаналитической, как сказали бы сегодня. Использование этих терминов требует осторожности, ведь взгляд лектора (он сам это подчеркивает) по-прежнему остается взглядом писателя, который к тому же рассматривает события истории сквозь призму христианской концепции человека. Так или иначе, с одной стороны, Бернанос анализирует эволюцию машинного производства, «проституированного» спекуляцией, а затем присвоенного государством, с другой — исследует духовные корни капитуляции личности перед соблазном механики — своего рода наркотика. Из этого двойного анализа следует, что вот уже более столетия человек, пользуясь машинами, утратил инициативу. Игру ведет мир техники, извращенный, в свою очередь, властью денег: он делает с индивидуумом все, что хочет, внедряясь в глубины его разума. Но чего он хочет? Такова отправная точка олицетворения, которое проходит сквозь весь текст, постепенно обгоняя простую диалектику, олицетворения технической цивилизации и — более глобально — современный мир. Вот он, монстр техники, колосс, овладевающий нашим мозгом с намерением «вскоре, быть может, заполучить человеческий материал, созданный для него, приспособленный к его нуждам». Он «хочет», «требует», «боится». «Он не терпит возражений», а главное — «он велит, приказывает, неотступно требует производить, дабы не оставлять нам времени на размышления». Его союзник — наша покорность, он и не ждет от нас ничего другого. Его противник — наш отказ, если у нас еще хватит мужества и воли отказаться… Он хочет завладеть планетой, если только в приступе delirium tremens не уничтожит себя, а вместе с собой и человека (в таких делах он непревзойденный мастер). Слушатель, читатель чувствует себя на месте противника рокового героя, он поставлен в ситуацию чрезвычайную.

Четвертая лекция, самая длинная (Бернанос прочел лишь около двух третей написанного) и наиболее продуманная, по времени предшествовала трем другим: она читалась на Международных Женевских встречах 1946 года, посвященных теме «европейского духа». В ней мы уже находим все темы, с которыми успели бегло ознакомиться, но здесь автор развивает их наиболее полно и, так сказать, с особым накалом. Воображение романиста, тонкость диалектика, сила визионера, сплавленные воедино, превращают это выступление в необыкновенную пророческую речь, проницательность и смелость которой особенно поразительны сегодня, когда вчерашние иллюзии в значительной мере рассеялись. Опровергая один за другим аргументы, с помощью которых современный мир успокаивает своих адептов (пресловутых «дураков», ничего не видящих и верящих всему, что им рассказывают), лектор пытается убедить аудиторию, а через нее — человечество, в том, что над миром нависла угроза и что катаклизм 1940–1945 годов и взрывы в Хиросиме и Нагасаки — лишь отдаленный намек на эту угрозу. Здесь преобладают тревога и страх, но юмор не сдает своих позиций. И сразу же, будто масштабы угрозы этого требуют, яснее вырисовывается то, что мы назвали местом субъекта: «Мир спасут только свободные люди. Нужно создавать мир для свободных людей». Удивительно и знаменательно, что это место предназначено для двоих: его занимают — бок о бок — человек будущего, герой завтрашнего дня, и сегодняшний слушатель или читатель.

Четвертый текст, как уже говорилось, создает атмосферу страха, дышит священным трепетом смерти, и в этом его убедительность. Между тем тональность последней лекции, «Наши друзья святые», совсем иная, в ней слышны ноты уверенности и надежды. Приправленная чудесным юмором, пронизанная своеобразной нежностью, она напоминает о том, что и в самые мрачные периоды истории последнее слово принадлежит не смерти. И здесь тон лектора столь же убедителен. Такова сила устного слова, пусть дошедшего до нас в письменной форме: оно глубоко задевает за живое, и то, что однажды было произнесено в доверительной беседе или в страстной защитительной речи, с годами все шире разносит звонкое эхо.