Камило Села: Артистическое кафе

Молодой человек из провинции постарался побороть смущение.

– Добрый день, Росаура.

– Привет, моя прелесть!

Росаурита бросила презрительный взгляд на даму с порванным поясом и израненной душой.

– Привет, моя прелесть!

– Добрый день, как поживаете?

Росаурита кивнула, покорная и напыщенная, как индюшка перед влюбленным индюком.

– Как видите, друг мой.

Молодой человек из провинции подумал о своей матери, умершей во цвете лет. Молодой человек из провинции в ответственные минуты всегда думает о своей матери, умершей от тифа в расцвете лет.

Теперь позволим себе отступление: мотивы болеро оставляют осадок, то горький, то сладостный, в противоречивом сердце молодых людей из провинции, молодых любителей изящных искусств. Кое-кто холит, как редкостный цветок, юношеские прыщи, а другие зато, подобно безмозглым червям, всю ночь из кожи вон лезут, чтобы потом похваляться ученостью перед друзьями. По сути, это одно и то же: у людей не отобьешь ни аппетита, ни охоты давать советы ближнему. Росаурита хранит у себя дома, в ящике комода, пояс полный заплат и воспоминаний.

– Какой чудесный был день в Кольменар Вьехо! Какая коррида!

Росаурита хранит в вате, в коробке из-под геморроидальных свечей, белые четки своего первого причастия.

– Какое дивное утро на железных стульях бульвара Ре-колетос!

Росаурита хранит в мочевом пузыре песчинки, которые время, строптивое, как блудный сын, упорно не желает фильтровать.

– Какой прелестный был день, когда он взял меня за руку и сказал: Росаурита, поцелуй меня в висок!

Росаурита знала, что с ней заговорят.

– Послушайте, Росаура…

– Говори мне «ты».

– Послушай, Росаура..

– Зови меня нежней, скажи «Росаурита».

– Послушай, Росаурита…

– Что?

– Ничего, я забыл, что хотел сказать.

В Артистическом кафе летают с адским шумом сизые голуби.

– Вспомнил. Послушай, Росаурита.

– Что?

– Я хотел бы иметь крылья, как птицы или как херувимы и серафимы.

– Чтобы подняться над землей и летать?

– Нет, чтобы обмахивать тебя как веером…

Молодой человек из провинции сделал над собой невероятное усилие, ужасное усилие.

– Чтобы обмахивать тебя опахалом, как верный раб-китаец с раскосыми глазами, подвязанной косой и фарфоровым цветом лица.

Росаурита вздохнула так глубоко, словно делала шведскую гимнастику. Раз, вдох.

– Кальсадо… Два, выдох.

– Зови меня Кандидо.

Раз, вдох.

– Прости.

Два, выдох.

– Прощаю.

Раз, вдох.

– Кандидо.

Два, выдох.

– Что?

Раз, вдох.

– Ты выдающийся человек!

Два, выдох.

– Нет, дорогая.

Росаурита, немного успокоившись, стала дышать нормально и продолжала:

– Да, Кандидо, уверяю тебя, ты гигант!

У Кандидо Кальсадо Бустоса впервые по приезде в Мадрид словно спала с глаз пелена. Но то была лишь краткая вспышка. Что поделаешь!

– Я стою за старинную поэзию, за вечную поэзию. Эти нынешние стихотворения, которые можно читать сверху вниз и снизу вверх, мне ничего не говорят. Иногда, правда, я позволял себе кое-какие вольности, но где сонет, добротный сонет?..

– Разумеется, вот и я говорю: где добротный сонет? Сонет создан для любви, правда, Кандидо?

– Правда, Росаурита, это великая истина! Одиннадцати-сложник, как говорил дон Марселино Менендес-и-Пелайо!..

– Вот, вот…

Росаурита, которая была не глупей других, уже заметила, что молодой человек из провинции немного косит.

– Ба, ему это даже идет!

Глаза у молодого человека из провинции ие то что косят, они каждый сам по себе, глядят в разные стороны, как рожки улитки.

Сирило один перед столом с ворохом исписанной бумаги, исписанной часто, с двух сторон, думает об этих трех элементах, традиционных, классических, основополагающих.

– Да, дон Серафин прав. Без экспозиции, завязки и развязки нет романа. Достоевский первым делом набрасывал в тетради экспозицию, завязку и развязку. Потом садился писать, и все выходило наилучшим образом. Критики всегда отмечали, что он очень старался. Жена говорила ему: Федор Михайлович, как там у тебя с завязкой? И Достоевский отвечал: хорошо, Мария Дмитриевна, кажется, получается.

За соседним столиком молодой человек из провинции наблюдает за Сирило.

– У этого лед уже тронулся. Будем надеяться, что скоро тронется и у меня.

Сирило, последовательный во всем, не удостаивал его даже взглядом. Как будто его тут и не было.

– Да, несомненно. В морозные московские вечера Достоевский, устремив взор на самовар, боролся с завязкой, пока она не подчинялась ему. Мария Дмитриевна, налей мне еще чашку ароматного чая из нашего старого, дымящего самовара; кажется, эта завязка наконец далась мне в руки. И Мария Дмитриевна, заботливая, как нежная мать, вставала и наливала чай Федору Михайловичу. Пей, Федор Михайлович, подкрепи свой измученный работой организм ароматным чаем из нашего старого, дымящего самовара. Я счастлива, что ты прибрал к рукам эту завязку, больше она от тебя не уйдет. Прикрути ее покрепче, Федор Михайлович, на веки вечные! С этими словами Мария Дмитриевна опускалась на колени перед византийской иконой и долго молилась.