Пимен Карпов - Пламень

— А на ккой черт мене, скыть, знак? Яззвы — вот знак!.. Как убивец я, то мене яззвы дадены!.. Ить змеи у меня у сердцу, казюли?!

Свирепые, обомшалые мужики, отчаянно размахивая руками, с, вытянутыми вперед искаженными пыткой лицами, духини, плашмя распростершиеся на полу, жуткое что-то выкрикивая и скребя груди, каменной навалились на Козьму глыбой!..

А высокий, костлявый, с бурунными, разметавшимися в разные стороны, точно туча, волосами и горящим как факел взглядом Феофан в рыжем монашеском подряснике и скуфье, подпоясанный широким ремнем, взывал над толпой, запрокинув голову:

— Есть Ты или нет, а, дай знак!..

Дивились пламенники. Перед ними стоял не жуткий отверженец, заступник и покровитель разбойников и убийц, каким ведом был Феофан. А ясновзорный подвижник и пророк.

Но о нем жуткая шла молва. Печать великого зла, проклятия и отвержения лежала на нем. А ведь это был тихий и кроткий мужик, ведший радостную подвижническую жизнь землепашца, любивший солнце, волю и ближних больше, чем самого себя. Как чернобурунная туча, через всю его жизнь острый прошел огонь зла и сжег его душу.

В алтаре пели монахи. Пламенники подступили, горя и грозя, вплотную к Феофану. А тот, бросив бездонный, молнийный взгляд свой на песнопевцев, кольнул тихо и едко:

— Это я. А что?

— Убийца!.. — пустил кто-то сзади.

Медленно покачал Феофан головою, да и бросил:

— Да. Убил. Сущаго я убил? А вы — солнце Града убили!.. А?

Взор — из огня и мрака. В голосе боль кровавая, едва сдерживаемая буря.

В приделе собора древнем необоримые сразились два града. Град доначального хаоса — Феофан, и град предвечного света — Крутогоров.

В сердце Феофана душа Крутогорова ударила, как солнце. А перед Крутогоровым края души роковой открылись, черной, как бездна, хоть и озаренной загадочным каким-то, неприступным светом — светом неведомого миру Града. В свете этом душа Феофана зловеще вспыхивала, точно смертоносная синяя молния из-за туч.

В тревоге отвернул Крутогоров взор свой от вещей души Феофана.

Но не отвернул взора, а заглянул в тайники души подвижника, — крепкий, точно высеченный из камня, с сердцем нежным и богатым любовью, с душою мятущеюся — Никола (наперсник Крутогоров). Содрогнувшись, пошел навстречу душе хаоса.

— Больно?.. Тошно?.. Круши, отец!.. Круши!.. Говори!.. Чую я твою правду!..

А Феофан, на злыдоту, валявшуюся на полу, как перебитое войско, и угомоненную, уставившись, острым обжег сердце Николы ядом:

— Их язвы — твои язвы!.. Их змеи — твои змеи!.. Ближе подвел Никола взгляд свой к глазам Феофана, горящим в сумраке собора, как две свечи. Глубже в душу ему заглянул. Душа его была искровавлена, опалена.

— А-а!.. — протянул только Никола. Отошел прочь, дошептав тихо:

— Да-а!.. Кто расскажет правду его людям?..

В придел, через боковую дверь, вломились вдруг стражники с следопытами. Тесным окружили кольцом злыдоту.

Но та, увлекая за собою пламенников, вырвалась из собора. Грозно клокочущим потекла по монастырскому двору шквалом.

За оградой, на опушке монастырского леса, низкий грудной голос Феофана гремел над толпой, как гром:

— Мы — в черном огню!.. В язвах!.. Во тяготе!.. Коли не хочете тяготы, чего ж вам от нас нужно, ей, спасенные?.. А?..

— Засть, злыдня проклятая!.. — фордыбачила в толпе какая-то старуха богомолка:- Убирайтесь отсюда, песьи ваши головы!.. А то решу вас, псов!..

Злыдота так и покатилась со смеху, услышав старуху. А Феофан заязвил:

— Ага!.. Вы — спасенные!.. Эх, кабы признались, што вы — жулики, воры, то-то любо б было!.. То-то верно б!.. Град обрели бы, кабы тяготу взяли б!.. Хочешь, — повернул Феофан свое лицо с жуткими, разбрасывающими черно-багровые зарницы глазами к Крутогорову:- Хочешь, прими. Ведь ты мне родной… а?

Но Крутогоров, солнечный, углубленный в мир, отошел от Феофана, бросив только странно — глухо:

— Мой отец не мог быть убийцей… Хотя его и не помню…

— А мать свою помнишь?.. Сестру знаешь?..

— Нет. Я — лесной найденыш. Я ведь некрещеный и никем не названный. Дровосеки мальчишкой кормили меня. Но когда собрались крестить меня в духе и учить грамоте, — то мне уже было четырнадцать лет. Я сам мог себя учить и давать себе имя… Я крестил сам себя огнем…

— Как же… твое имя?

— Крутогоров.

— Все-таки я твой названый. А Мария — твоя отреченная, — трясясь не то от боли, не то от радости, проговорил Феофан. — Ты мне дал ключ от одной тайны… Золотой ключ от зазвездья…