Дени Дидро - Жак-фаталист и его хозяин

Они почти три года не были в столице.

Жак. Бьюсь об заклад, что эти три года протекли как один день, что маркиз Дезарси оказался превосходнейшим мужем и что ему досталась превосходнейшая жена.

Хозяин. Участвую в половине, хотя, право, не знаю почему, так как я был далеко не в восторге от нее во время всех махинаций ее матери и госпожи де Ла Помере. Ни минуты боязни, никаких колебаний, никаких угрызений совести; она подчинялась этому бесконечному обману без всякого отвращения. Все, что от нее требовали, она беспрекословно исполняла; она исповедовалась, причащалась, смеялась над религией и ее служителями. Она казалась мне такой же лживой, такой же презренной, такой же злобной, как и обе другие… Хозяюшка, вы недурно рассказываете, но вы еще не проникли во все глубины драматического искусства. Если вы хотите, чтоб эта молодая девушка заинтересовывала, то надо было наделить ее чистосердечием и показать нам ее в роли невинной жертвы, действующей под давлением матери и госпожи де Ла Помере; надо было сделать так, чтобы жесточайшее обращение принудило ее против воли участвовать в ряде непрерывных злодеяний в течение года, и таким образом подготовить примирение мужа и жены. Когда выводят на сцену персонаж, то роль его должна быть цельной; а потому, милая хозяюшка, разрешите спросить вас: неужели девушка, строящая козни вместе с двумя негодяйками, – это та самая жена, которую вы видели у ног ее мужа? Вы погрешили против правил драматургии: все это было бы дико и для Аристотеля, и для Горация, и для Лебоссю 38, и для Вида.

Трактирщица. Я рассказывала не для вида, а так, как все было на деле, ничего не опуская, ничего не прибавляя. Но кто знает, что происходило в глубине сердца этой молодой девушки, и не грызло ли ее тайное отчаяние в те самые минуты, когда она, казалось, поступала особенно дурно!

Жак. На сей раз, хозяйка, я согласен с мнением моего господина и надеюсь, что он мне простит, так как это редко со мной случается; я согласен также с его Вида, которого я не знаю, и с прочими названными им господами, тоже мне неизвестными. Если бы мадемуазель Дюкенуа, бывшая д'Энон, была порядочной девушкой, это было бы заметно.

Трактирщица. Порядочная или непорядочная, а из нее вышла отличная жена, муж с нею чувствует себя как король и не променяет ее ни на кого.

Хозяин. Поздравляю его: он более удачлив, чем благоразумен.

Трактирщица. Пожелаю вам доброй ночи. Уже поздно, а мне полагается ложиться последней и вставать первой. Проклятое ремесло! Спокойной ночи, господа, спокойной ночи! Я обещала вам, не помню уж по какой причине, историю нелепого брака и, кажется, сдержала свое слово. Господин Жак, вам нетрудно будет заснуть: у вас глаза уже слипаются. Прощайте, господин Жак.

Хозяин. Неужели, хозяюшка, никак нельзя познакомиться с вашими собственными похождениями?

Трактирщица. Нет.

Жак. Вы, видно, страстный любитель рассказов?

Хозяин. Это правда; я нахожу их поучительными и забавными. Хороший рассказчик – редкое явление.

Жак. Вот почему я и не люблю рассказов, разве только когда сам рассказываю.

Хозяин. Ты предпочитаешь плохо рассказывать, чем молчать?

Жак. Пожалуй.

Хозяин. А я предпочитаю, чтобы плохо рассказывали, чем вовсе ничего не слушать.

Жак. Это устраивает нас обоих.

Не знаю, каковы были мысли трактирщицы, Жака и его Хозяина, если они не нашли ни одного оправдания для мадемуазель Дюкенуа. Разве эта девушка могла оценить коварный замысел госпожи де Ла Помере? Разве она не была готова принять предложения маркиза и не предпочла бы сделаться его любовницей, нежели женой? Разве она не находилась непрестанно под угрозами и деспотической властью маркизы? Можно ли осуждать ее за сугубое отвращение к своему гнусному ремеслу? А если проникнуться к ней за это уважением, то вправе ли мы требовать от нее особенной деликатности, особенной щепетильности в выборе способов, чтобы с ним развязаться?

Но не полагаете ли вы, читатель, что более удачную апологию госпоже де Ла Помере состряпать было бы труднее? Вы, может быть, предпочли бы послушать по этому поводу беседу Жака и его Хозяина? Но им предстояло еще обсудить столько значительно более интересных вещей, что они, вероятно, пренебрегли бы этой темой. Позвольте же мне на минутку заняться ею.

Вас охватывает бешенство при имени госпожи де Ла Помере, и вы восклицаете: «Вот ужасная женщина! Вот лицемерка! Вот злодейка!..» Оставьте восклицания, оставьте возмущение, оставьте пристрастия; давайте обсудим. Ежедневно совершаются еще более гнусные поступки, но без всякой изобретательности. Вы можете ненавидеть госпожу де Ла Помере, можете ее бояться; однако презирать ее вы не станете. Месть ее страшна, но не запятнана никакими корыстными мотивами. Вам не сказали, что она бросила маркизу в лицо прекрасный алмаз, который он ей преподнес; однако она так именно и поступила: я знаю это из вернейших источников. Она не стремилась ни увеличить свое состояние, ни приобрести какой-либо почетный титул. Как? Если б эта женщина совершила нечто подобное, чтобы наградить своего мужа за его заслуги, если б она отдалась министру или хотя бы правителю канцелярии ради орденской ленты или майорского чина или хранителю списка бенефициев ради доходного аббатства, – это показалось бы вам естественным, и вы сослались бы на обычай; а когда она мстит за вероломство, вы возмущаетесь, не отдавая себе отчета в том, что вы просто не способны почувствовать такое же глубокое негодование, как она, или почти не цените женской добродетели. Подумали ли вы о жертвах, которые госпожа де Ла Помере принесла маркизу? Не стану говорить вам о том, что ее кошелек был для него всегда открыт и что она подчинялась всем его прихотям и желаниям, что она перестроила свою жизнь. Она пользовалась в обществе величайшим уважением благодаря строгости своих нравов; а теперь она спустилась до общего уровня. Когда она уступила ухаживаниям маркиза, про нее говорили: «Наконец-то эта безупречная госпожа де Ла Помере стала такой же, как мы…» Она замечала иронические улыбки, слышала шутки, нередко краснела от них и опускала взор; она испила всю чашу горечи, уготованной женщине, чье безукоризненное поведение являлось упреком для окружавших ее дурных нравов; ей пришлось перенести скандальную огласку, при помощи которой мстят неосторожным святошам, притворяющимся честными женщинами. Она была гордой и предпочла бы умереть от боли, нежели появиться в свете осмеянной и заклейменной позором отвергнутой добродетели и брошенной любовницы. Такой был у нее характер, что это происшествие осуждало ее на тоску и уединение. Мужчины убивают друг друга из-за жеста или из-за намека, а порядочной женщине – оскорбленной, обесчещенной, обманутой – нельзя бросить предателя в объятия куртизанки? Ах, читатель, вы очень легкомысленны в своих похвалах и очень строги в своих порицаниях! Но, может быть, вы скажете, что упрекаете маркизу не столько за самое действие, сколько за прием, что не одобряете этой упорной злобы, всего злого клубка обманов и лжи, продолжавшихся чуть ли не целый год. Ни я, ни Жак, ни его Хозяин, ни трактирщица тоже этого не одобряем. Но вы все прощаете первому побуждению, а я замечу вам, что если оно у одних бывает мимолетным, то у госпожи де Ла Помере и женщин с подобным характером оно тянется долго. Душа их иногда всю жизнь остается под впечатлением первой минуты обиды; а что в этом дурного или несправедливого? Я усматриваю в ее поступке не совсем обычную месть; я готов одобрить закон, который осуждал бы на общение с куртизанками мужчину, соблазнившего и бросившего порядочную женщину: развратный мужчина должен быть достоянием развратных женщин.