Марсель Пруст - Беглянка

В общем, я по-прежнему так же плохо понимал, поче­му Альбертина меня покинула. Если лицо женщины не охватить взглядом, бессильным прильнуть ко всей этой движущейся поверхности, не охватить губами и уж, во всяком случае, памятью, если ее лицо меняется в зависи­мости от занимаемого ею общественного положения, от вы­соты, на которой находишься ты сам, то какой же плотный занавес отделяет ее поступки от ее побуждений! Побужде­ния скрываются так глубоко, что они нам не видны, и порождают незнакомые нам поступки, часто идущие враз­рез с теми, которые нам известны. В какие времена не бывало государственного деятеля, которого друзья почита­ли святым и который вошел в историю как человек дву­личный, обкрадывавший государство, предававший родину? Сколько раз крупного землевладельца обворовывали уп­равляющие, которых землевладельцы воспитали, за кото­рых они поручились бы как за честных людей и которые, быть может, когда-то такими и были! Насколько же зана­вес, скрывающий побуждения женщины, более непроница­ем, если мы эту женщину любим! Он затемняет наше пред­ставление о ней и ее поступки, она же, чувствуя, что ее любят, вдруг как будто бы перестает придавать значение богатству. Быть может, она притворяется равнодушной к богатству именно потому, что надеется достичь его. Мате­риальные соображения могут примешиваться решительно ко всему.

«Дорогая Андре! Вы опять говорите неправду. Помните (вы сами мне в этом сознались, накануне я звонил вам по телефону, помните?), как хотелось Альбертине, скрыв это от меня, как нечто такое, чего хотелось Альбертине, скрыв это от меня, как нечто такое, чего я не должен знать, побывать на утреннем приеме у Вердюренов, куда собира­лась приехать мадмуазель Вентейль?» – «Да, но Альбертина понятия не имела, что там будет мадмуазель Вен­тейль». – «То есть как? Вы же сами мне сказали, что за несколько дней до этого она встретилась с мадмуазель Вен­тейль. Андре! Для нас с вами обманывать друг друга – напрасный труд. Как-то раз, утром, я нашел в комнате Альбертины записку от госпожи Вердюрен, и в этой запи­ске она просила Альбертину не опоздать на утренний чай». Я показал Альбертине эту записку; за несколько дней до отъезда Альбертины Франсуаза нарочно положила эту за­писку так, чтобы я ее увидел, не вещи Альбертины, и, теперь я с ужасом думал, что положила она ее там для того, чтобы Альбертина вообразила, будто я роюсь в ее вещах, во всяком случае, чтобы дать ей понять, что я эту записку видел. И я часто спрашивал себя: не этой ли хит­рости Франсуазы я был в немалой степени обязан отъездом Альбертины, убедившейся, что она ничего больше не может он меня скрыть, пришедшей в отчаяние, чувствовавшей себя побежденной? Я показал Андре записку: «Я не испы­тываю ни малейших угрызений совести – меня оправды­вает это привычное чувство…» «Вы отлично знаете, Ан­дре, что она всегда говорила о подруге мадмуазель Вен­тейль как о своей матери, как о своей сестре». – «Да вы не так поняли эту записку! Госпожа Вердюрен намерева­лась свести Альбертину у себя дома вовсе не с подругой мадмуазель Вентейль, это был жених „Я дал маху“, „привычное чувство“ – это чувство, которое госпожа Вердюрен питала к этому негодяю, а негодяй действительно ее пле­мянник». Но мне все-таки казалось, что потом Андре уз­нала, что должна прийти мадмуазель Вентейль; г-жа Вер­дюрен могла сообщить ей об этом дополнительно. «Разу­меется, мысль о том, что она опять встретится со своей подругой, доставляла Альбертине удовольствие, напомнила ей о милом прошлом, вот как вы были бы довольны, если бы должны были пойти туда, где, как вам было бы изве­стно, будет Эльстир, но не более, даже не в равной мере. Нет, если Альбертина не сказала вам, почему ей хочется поехать к госпоже Вердюрен, то единственно потому, что у госпожи Вердюрен была назначена репетиция, на кото­рую она позвала немногих и, между прочим, своего пле­мянника, которого вы видели в Бальбеке и с которым Аль­бертине хотелось поговорить. Это был тот самый каналья… Да и потом, к чему подыскивать столько объяснений? – добавила Андре. – Один Бог знает, как я любила Альбер­тину и какое это было прелестное создание. Особенно я полюбила ее с тех пор, как она переболела тифоидной горячкой (за год до того, как вы со всеми нами познако­мились). Ее болезнь – это было чистое безумие. Вдруг у нее вызывало отвращение все, что бы она ни делала, надо было все менять, и, конечно, в ту минуту она не могла бы дать себе отчет, почему ей так все отвратительно. Вы по­мните тот год, когда вы в первый раз приехали в Бальбек, тот год, когда вы с нами познакомились? В один прекрас­ный день она велела прислать ей телеграмму, вызывавшую ее в Париж, – едва успели тогда собрать ее вещи. А ведь У нее не было никаких поводов для отъезда. Все предлоги, какие она приискивала, были ложными предлогами. Ведь в Париже ее ожидала скучища. Мы все еще жили в Баль­беке. Гольф все еще процветал. Даже соревнования, – а ей так хотелось получить большой кубок, – еще не закон­чились. И она бы его, конечно, тогда завоевала. Надо было остаться в Бальбеке только на неделю. И что же? Она умчалась. Я потом часто с ней об этом заговаривала. Она уверяла, что и сама не знает, почему она уехала, – может быть, стосковалась по городу (подумайте: ну можно ли стосковаться по такому городу, как Париж?), может быть, ей надоел Бальбек, ей казалось, что там над ней посмеиваются». После я уже не задумывался над объяснениями Андре и го­ворил себе: «Как трудно в жизни постичь правду!»