Марсель Пруст: Беглянка

Альбертина.

«Все это одни слова, – подумал я, – это даже лучше, чем я себе представлял, не обдумав хорошенько своего ша­га, она, очевидно, написала письмо с единственной целью – нанести мне сокрушительный удар, чтобы напу­гать меня. Надо как можно скорее найти способ вернуть Альбертину сегодня же. Противно, что Бонтаны так коры­столюбивы: пользуются племянницей, чтобы вымогать у меня деньги. Э, да не все ли равно! Если я ради того, чтобы немедленно вернуть Альбертину, отдам г-же Бонтан поло­вину своего состояния, мы с Альбертиной все-таки прожи­вем безбедно». Одновременно я соображал, успею ли я утром заказать яхту и роллс-ройс, о которых она мечтала; я ни секунды не колебался, мне в голову не приходила мысль, что дарить их ей безрассудно. Даже если согласия г-жи Бонтан окажется недостаточно, если Альбертина не пожелает подчиниться тетушке и поставит условием своего возвращения полную свободу – что ж, каких бы страданий это мне ни стоило, я предоставлю ей свободу: она будет уходить одна, когда захочет; надо уметь идти на жертвы, как бы ни были они мучительны, ради того, что вам всего дороже, самое же для меня дорогое, в чем бы я себя утром ни уверял, приводя неопровержимые и вместе с тем бессмысленные доводы, это чтобы Альбертина жила здесь. На­до ли говорить, какая мука была для меня – предостав­лять ей свободу? Если бы я стал это отрицать, я бы лгал. Мне уже не раз пришлось испытать, что боль при мысли, что я предоставляю ей свободу изменять мне, была, пожа­луй, не так сильна, как уныние, охватывавшее меня от сознания, что ей со мной скучно. Понятно, разрешить ей куда-нибудь съездить, если б она стала отпрашиваться и если б я знал наверное, что там будет оргия, – мысль об этом была бы для меня невыносимой. Другое дело – ска­зать ей: «Садитесь на пароход или в поезд, поезжайте на месяц в неведомую мне страну, только чтобы я ничего не знал, что вы будете там делать», – и мне часто приятно было думать, что вдали она отдала бы предпочтение жизни у меня и была бы счастлива по возвращении. Впрочем, она сама стремилась к тому же; она не требовала свободы, ограничений которой к тому же я сумел бы постепенно добиться, ежедневно предлагая ей все новые и новые раз­влечения. Альбертине хотелось только, чтобы я перестал ей надоедать, а главное, – как когда-то требовала от Сва­на Одетта, – чтобы я на ней женился. Выйдя замуж, она будет дорожить своей независимостью, мы останемся здесь вдвоем, мы будем так счастливы! Разумеется, это значило отказаться от Венеции. А насколько самые желанные горо­да и в еще большей степени, чем Венеция, – герцогиня Германтская, театр, покажутся бесцветными, безразличны­ми, мертвыми, когда мы соединены с другим сердцем узами столь болезненными, что они никуда нас не отпускают! К тому же Альбертина в своем стремлении к браку была совершенно права. Даже моей маме все эти промедления казались смехотворными. Жениться – вот на что мне дав­но следовало пойти, вот на что мне было необходимо ре­шиться; именно моя нерешительность заставила Альбертину написать письмо, хотя она сама ни одному слову из этого письма не верила. Чтобы добиться брака, она на не­сколько часов отказалась от исполнения и своего и моего желания: вернуться. Да, она хотела вернуться, для этого-то она и убежала, – говорил мне мой снисходительный ра­зум, но когда я себя в этом убеждал, разум возвращался к иному предположению. Этому второму предположению не хватило смелости недвусмысленно сформулировать мысль, что Альбертина способна на связь с мадмуазель Вентейль и ее подругой. И все же, когда это ужасное пред­положение застало меня врасплох при входе в энкарвильский вокзал, подтвердилось именно оно. Я не мог себе представить, чтобы Альбертина сама решилась покинуть меня без предупреждения и не предоставив мне возможно­сти удержать ее. И все-таки (после того, как жизнь только что заставила меня сделать новый огромный прыжок) ре­альность требовала признания, но она, эта реальность, бы­ла для меня так же непривычна, как та, перед лицом ко­торой мы оказываемся в результате открытия физика, до­знания судебного следователя, находок историка, исследу­ющих преступление или же революцию, и, разумеется, эта реальность брала верх над моим худосочным вторым пред­положением и вместе с тем подтверждала его. Второе предположение особым остроумием не отличалось, и паниче­ский страх, который охватил меня в тот вечер, когда Аль­бертина не поцеловала меня перед сном, и в ту ночь, когда я услышал стук оконной рамы, – этот страх был беспричинным. Однако на верность второго предположения ука­зывало множество случаев, а дальнейшее явилось еще бо­лее мощным доказательством того, что разум – инстру­мент не самый тонкий, не самый сильный, не самый под­ходящий для постижения истины, из коей следует лишь вот что: начинать надо именно с разума, а не с интуиции, с подсознательного, а не с твердой веры в предчувствия. Именно жизнь мало-помалу, от случая к случаю убеждает нас, что самое важное для нашего сердца или ума мы постигаем не разумом, а при помощи других сил. И тогда разум, сознавая их превосходство, по зрелом размышле­нии, переходит на их сторону и соглашается стать их со­юзником, их слугой. Опыт веры. Непредвиденное несча­стье, с которым я вступал в единоборство, тоже казалось мне (как и дружба Альбертины с двумя лесбиянками) уже знакомым, угаданным в стольких приметах, в которых (не­смотря на противоположные доказательства моего разума, основанные на уверениях самой Альбертины) я различал утомление, страх, который владел ею, когда она жила со мной, как рабыня. Мне уже столько раз мерещилось, будто я читаю эти приметы, написанные незримыми чернилами, в грустных и покорных ее глазах, во внезапно вспыхивав­шем румянце у нее на щеках, непонятно от чего алевших, в стуке оконной рамы, которая вдруг распахнулась! У меня не хватило духу проникнуть в их смысл и как можно ско­рее объяснить себе причину ее внезапного отъезда. Успо­коив себя тем, что Альбертина здесь, я остановился на мысли, что отъезд подготовлен мной, а день еще не назна­чен, то есть существует как бы в несуществующем време­ни; у меня создалось неверное представление об отъезде Альбертины, как у людей, воображающих, будто они не боятся смерти, когда они думают о смерти, будучи здоро­выми, и, в сущности, вводящих тяжелую мысль в доброе здоровье, ухудшающееся по мере приближения смерти. Мысль о добровольном отъезде Альбертины могла бы уже тысячу раз вырисоваться перед моим умственным взором ясно и отчетливо, но вот чего я уж никак не мог себе представить: как ее отъезд отразится на мне, что я вос­приму его как необыкновенное, страшное, непознавае­мое, совершенно новое зло. Если б я предвидел ее отъезд, я был бы способен думать о нем беспрестанно в течение нескольких лет, и при сопоставлении оказалось бы, что мои мысли не имеют между собой ничего общего не толь­ко по силе, но и по сходству с тем невообразимым адом, краешек двери которого приотворила Франсуаза, возве­стив: «Мадмуазель Альбертина уехала». Чтобы представить себе незнакомую ситуацию, воображение пользует­ся знакомыми элементами и именно потому не представ­ляет ее себе. Но на чувственные ощущения, даже в фи­зическом смысле этого понятия, ложится подлинный и долго неизглаживающийся, подобно впечатлению от мол­нийного зигзага, отпечаток нового впечатления. И я все не решался сказать себе, что, если б я предвидел отъезд Альбертины, я, вероятно, был бы не способен предста­вить себе весь его ужас и предотвратить его; даже если бы Альбертина объявила мне, что уезжает, я бы угрожал ей, умолял бы ее. Мне расхотелось бы ехать в Венецию. Так было со мной гораздо раньше в Комбре: мне хотелось познакомиться с герцогиней Германтской, но вот насту­пал час, когда я мечтал только об одном: чтобы ко мне в комнату пришла мама. Все тревоги, испытанные мной с детства, по зову новой тоски поспешили усилить ее, сплавиться в однородную массу, от которой мне стано­вилось душно.