Антонин Ладинский - Через улицу

– Да, эти пальмы что-то больно напоминают наши вокзальные, знаете, в буфетах.

– Да, да, с окурками, я помню.

– Все мы мечтатели, – сказал я.

– А я не умею мечтать, – засмеялась Аня.

– Умеете, – махнул я на нее рукой, – еще как умеете. Без этого нам не прожить. Все мы мечтаем о чем-нибудь. Кто о любви, кто о смерти.

– Вот уж не желаю мечтать о смерти! Смерть – потом!

В самом деле, зачем ей было мечтать о смерти, когда в жизни ее ждало много всяких неизведанных вещей. Смерть будет потом. И было странно думать, что настанет время, когда эти прелестные полные женские руки сделаются пищей могильных червей, что она увянет, что на ее лице появятся морщины и выпадут один за другим ее белые ровные зубы.

– Не умирайте, – сказал я. – Правда, глупо умирать? Живешь, живешь, а потом хлоп, и все конечно. Ужасная бессмыслица.

– О, да, – заторопилась она, – ужасная бессмыслица. Я хочу жить. Долго, долго. Я не хочу умирать.

– Если бы не было смерти, не было бы и желания жить. Понимаете, не с чем было бы сравнить жизнь. Когда на улице везут гроб, жизнь кажется особенно ценной. Не хотел бы я быть гробовщиком.

– Страшно. Или еще, когда кадят над покойником. Кадило звякает. Поют… как это…

– Надгробное рыдание?

– Да, да. И что-то такое про прах. Я боюсь покойников. А пахнет нехорошо.

Но все в этом мире было бренно и непрочно, все ускользало и уплывало, и нечем было удержать время, замедлить его лет к смерти, к уничтожению. Когда-нибудь умрет и земля, и солнце повиснет над нею огромным розовым цветком. Тогда ничего не останется ни от меня, ни от этих пальм, ни от Ани. И мне казалось, что я слышу, как летит время, уносится в небытие. Мне казалось, что единственной защитой для меня осталась вот эта веселая и румяная барышня, которую я случайно встретил в русской столовке.

Мерно постукивали колеса поезда – любимая музыка влюбленных и мечтателей. Я заглядывал в синие и влажные глаза, и Аня смущенно отворачивала голову. Она смотрела на пролетавшие мимо пустынные пески. Как песок между пальцами ускользало время.

На Абукирском берегу стояла блаженная тишина. Справа горячими волнами поднимались нагретые солнцем песчаные холмы, поросшие скудной травой. Они закрывали маленький поселок с красной сельской мечетью и старым кладбищем, где среди колючих кактусов бегали юркие ящерицы. Было приятно, что холмы закрывали и безобразные ангары авиационного парка. Там целый день копошились маленькие зеленые солдаты, розовые, чисто выбритые, смешливые, вкусно пахнущие английским табаком.

Море было прекрасно, как божественная олеография. Такие берега были, должно быть, в поэмах Гомера – пустынные, с выброшенными мертвыми рыбками, с белыми парусами галер на горизонте. На холмах бродили пастухи – старые и молчаливые арабы в белых бурнусах с библейскими посохами в руках. Козы, прижимаясь друг к дружке, щипали траву, и от них пахло козьим сыром Илиады. Эти козы напоминали о гомеровских временах, блаженных и далеких, когда здесь стояли маленькие греческие городки, зеленели виноградные лозы, шумели над белыми домиками классические оливковые рощи. Сюда приплывали счастливые любовники, но даже прекрасно заплаканные глаза Елены не тронули суровых городских старцев.

Мы брали с собой огромный тетин зонтик, от которого на песке лежала голубоватая тень, когда мы его раскрывали, чтобы под этой импровизированной защитой Аня могла раздеться и натянуть купальный костюм. Размахивая руками, она бежала в море. Тогда переодевался и я, и меня волновало, что на песке лежит Анино белье и чулки, стыдливо прикрытые белым платьем.

Около старых турецких фортов мечтали о славе и вспоминали громы сражений, накаленные солнцем старинные армстронговские пушки. Разложенные на песке сети пахли арбузом. Солнце медленно склонялось к западу, к далекому горизонту, где маячили паруса рыбачьих шхун – там занимались рыбной ловлей отважные итальянские рыбаки из Калабрии…

Дома я бывал редко. Но как-то утром я опять увидел мою соседку. К моему удивлению, на ней было теперь нарядное платье, розовое в белых цветах. В нем она напоминала пестрое олеандровое деревце. На ее шее я увидел кокетливое ожерелье из красных бус. Я не верил своим глазам. «Собирается в город», – подумал я. Она стояла у окна и, держа в руках маленькое зеркало, поправляла прическу. Она улыбалась сама себе и задорно откидывала хорошенькую головку, чтобы лучше видеть себя в зеркале.

Я думал, что я увижу, как она выйдет из дому. Но как будто никуда она не собиралась, и я еще один раз мельком видел ее в окне.