Антонин Ладинский: На балу

Тихая безлюдная улица, на которой живет много русских, на некоторое время наполнилась смехом и громкими голосами. Было непривычно видеть на ней длинные бальные платья, серебряные туфельки, отблеск на лакированных башмаках, так эта улица была связана с базарными кошелками и дневной суетой.

На бал отправлялись Светлана Сергеевна, Ольга Константиновна и Леночка. Напротив сели Сергей Ксенофонтович и Митя. Каждый ехал со своими мыслями и настроением, которое удалось создать. Светлана суетилась и вертелась даже в машине, смотрелась в зеркальце, поправляла кудряшки. Ольга Константиновна улыбалась блаженно, что ехала на очень радостный праздник. Леночка, предвкушая танцы, по молодости еще чувствуя в них физическую потребность, напевала модный фокстрот, а Сергей Ксенофонтович, скажем прямо, счастливый соперник, особенно бледный от пудры и смокинга, с черными усиками, болезненный, но цепкий, как природный делец, хотя делами стал заниматься только в эмиграции, в чем ему помогала способность устраиваться в жизни, развитая еще в прежней жизни на всяких тыловых, хозяйственных и адъютантских местечках, вообще-то уверенный в своем превосходстве человек, охотно называвший других дураками и шляпами, находился в том перманентном состоянии тревоги и неуверенности, на которые обрек его долгий роман с переменчивой Светланой. Митя, кажется, ни о чем не думал, а только регистрировал впечатления, которые возникали перед ним в том или ином случае жизни, и делал из них соответствующие заключения. Одно было хорошо, другое плохо. Но в общем, ничего.

Ольга Константиновна улыбалась таинственно и блаженно. Бал был в ее жизни давно испытанным переживанием. Столько было хлопот и забот!

Материю для платья выбирали вместе со Светланой в одном, известном небогатым эмигрантским дамам магазине, ездили туда, как в некую экспедицию, не лишенную опасностей. Перерыли все и остановились на темно-синей тафте. Материя была недорогая и красивая.

– Чудно! Чудно! – говорила Светлана, прикладывая к лицу подруги кусок шумящего шелка.

Платье шили сами. Светлана была портнихой, Ольга Константиновна работала у нее в качестве помощницы. Тут же родилось и розовое платье Леночки, племянницы Сергея Ксенофонтовича.

Много волнений доставили также поиски sovtie de bal. Наконец смастерили для Ольги беленькую меховую накидку. У Светланы была малиновая бархатная кофточка.

Светлана и в такси все еще прихорашивала Ольгино платье, не без гордости считая его одним из самых удачных своих творений, а потом вступила в привычные препирательства с Сергеем Ксенофонтовичем.

– Вы дверь-то на ключ заперли?

При других они говорили друг другу «вы». Сергей Ксенофонтович для приличия считался квартирантом, хотя платил за всю квартиру.

– Разумеется, запер.

– Ничего вы не заперли.

– А я вам говорю, что запер и два раза ключ повернул.

– Вот заберутся воры, тогда узнаете. Вечно у нас что-нибудь не так, как у добрых людей. Сколько раз я просила, чтобы вы сделали американский замок. Ну, скажите мне, почему не позвать слесаря и не сделать хороший замок? Дверь на честном слове держится…

– Ладно, ладно.

– Нет, не ладно. Всегда так. У вас на все ответ найдется…

Ольга Константиновна овдовела два года тому назад. Муж умер в санатории для туберкулезных. Хворал он долго и тяжело, измучил ее своей раздражительностью, больными капризами, все еще любимый, хотя бы по тем воспоминаниям, которые связывали их со времен жениховства, когда все казалось таким радостным и необыкновенным в жизни, эти прогулки под руку, прижавшись друг к другу, нога в ногу, по улицам солнечного крымского города, поцелуи под кипарисами запущенного татарского кладбища, лунные ночи на море. Еще теперь в ее ушах стоял еле слышный, но такой грустный звон его шпор, припоминался кожаный запах его поскрипывающей кобуры, вся страшная и необыкновенная атмосфера мужчины, в которую она попала восемнадцатилетней девочкой. Как было страшно и сладко! А потом болезнь мужа, его физическая и душевная расслабленность, обычный эгоизм больного человека, страх смерти в глазах и все то, что открывалось в нем понемногу, дурной запах изо рта, незамечаемая раньше манера поднимать брови с каждой подносимой ко рту ложкой супа, отчего лицо делалось тупым и неумным. Многое другое…

Она закрыла глаза. Хотелось застонать тихонько. Прошло два года, а жизнь еще не утряслась. За два года она успела износить несколько черных платьев, нигде не бывала, кроме соседнего кинематографа и чаепитий у знакомых. Вокруг были малоинтересные люди, хотелось иногда счастья, ведь приближалось тридцать лет, но ничего не было. А вот теперь она ехала на бал в хрустящей вокруг ног тафте, и было что-то грешное в этом шумном платье, широком, наполненном пустотой, точно оно не скрывало, а подчеркивало ее наготу. Ольга не обманывала себя: она ехала с удовольствием, в ожидании и предчувствии новых встреч, того необыкновенного, чего ждет всякая женщина от бала и музыки. Ею овладело знакомое с гимназических лет чувство бальной тревоги. Ее щеки запылали, когда ей на голые плечи повеял особенный бальный воздух, его теплота, смешанная с запахом пудры.