Герман Гессе - Степной волк. Нарцисс и Златоуст [сборник]

— Когда начались боли? Еще в самом начале путешествия. Я ехал по лесу, свалился вместе с лошадью в ручей и всю ночь пролежал в холодной воде. Там внутри, где сломаны ребра, с тех пор и появились боли. Тогда я был еще недалеко отсюда и мог вернуться, но не сделал этого, это было ребячество, я думал, что покажусь смешным. Я поехал дальше, а когда уже не мог ехать из-за боли, я продал лошадку и долго лежал в одном лазарете.

Теперь я останусь здесь, Нарцисс, с верховой ездой покончено. Как и со странствиями, и с танцами, и с женщинами. Ах, иначе я бы еще долго не возвращался, целые годы. Но когда я увидел, что там меня уже не ждут никакие радости, то подумал: прежде чем отправиться на тот свет, надо бы еще немного порисовать и сделать несколько скульптур, должна же быть в жизни хоть какая-то радость.

— Я очень рад, что ты вернулся, — сказал Нарцисс. — Мне так тебя недоставало, я каждый день думал о тебе и часто боялся, что ты не захочешь больше вернуться.

— Ну, потеря была бы невелика, — покачал головой Златоуст.

Нарцисс, сердце которого горело от любви и боли, медленно склонился над ним и сделал то, чего не делал ни разу за многие годы их дружбы, — коснулся губами волос и лба Златоуста. Заметив это, Златоуст сперва удивился, затем растрогался.

— Златоуст, — прошептал Нарцисс на ухо другу, — прости, что я не мог сказать тебе этого раньше. Я должен был сказать тебе об этом, когда посетил тебя в твоей темнице, в резиденции епископа, или когда я увидел твои первые скульптуры, или когда-нибудь еще. Позволь сказать мне теперь, как сильно я тебя люблю, как много ты для меня значил, насколько богаче сделал мою жизнь. Тебе это мало о чем говорит. Ты привык к любви, она для тебя не редкость, тебя любили и баловали многие женщины. Со мной все обстоит иначе. Моя жизнь бедна любовью, я был обделен самым лучшим. Наш настоятель Даниил сказал мне как-то, что считает меня высокомерным, быть может, он был прав. Не скажу, что я несправедлив к людям, я стараюсь быть с ними справедливым и терпеливым, но я никогда их не любил. Из двух ученых в монастыре мне милее тот, кто более учен; никогда не любил я слабого ученого вопреки его слабости. И если я все же знаю, что такое любовь, то это благодаря тебе. Только тебя я мог любить, тебя одного из всех людей. Ты не поймешь, что это значит. Это источник в пустыне, цветущее дерево среди диких зарослей. Тебя одного должен я благодарить, что сердце мое не иссохло, что во мне осталось место, открытое для благодати.

Златоуст улыбнулся радостно и немного смущенно. Тихим и спокойным голосом, какой бывал у него в часы просветления, он сказал:

— Когда ты избавил меня от виселицы и мы ехали домой, я спросил тебя о своей лошади, о Звездочке, и ты ответил на мой вопрос. Тогда я понял, что ты, едва способный отличить одну лошадь от другой, заботился о Звездочке. Я понял, что ты делал это ради меня, и был очень рад этому. Теперь я вижу, что так оно и было и что ты действительно любишь меня. Я тоже всегда любил тебя, Нарцисс, половину своей жизни я добивался твоего расположения. Я знал, что и ты меня любишь, но никогда не надеялся, что ты, гордый человек, когда-нибудь скажешь мне об этом. Теперь ты это сказал, в тот самый момент, когда у меня уже не осталось ничего другого, кроме странствий и свободы, бескрайний мир и женщины бросили меня на произвол судьбы. Я принимаю твои слова, спасибо тебе за них.

Лидия-Мадонна стояла тут же и смотрела на них.

— Ты все время думаешь о смерти? — спросил Нарцисс.

— Да, я думаю о ней и о том, что стало с моей жизнью. Отроком, когда ты был моим учителем, я мечтал стать таким же человеком духа, как ты. Ты показал мне, что это не мое призвание. Тогда я кинулся в другую сторону жизни, в чувственность, и женщины помогали мне находить в ней наслаждение, они так покорны и падки на ласку. Однако я вовсе не хочу отзываться о них презрительно, как и о чувственных наслаждениях, они часто доставляли мне счастье. Но мне выпало и другое счастье — узнать, что чувственное поддается одухотворению. Из этого возникает искусство. Но сейчас угасли оба огня. Во мне нет больше звериной тяги к наслаждению — ее не было бы и в том случае, если бы женщины все еще бегали за мной. Создавать произведения искусства у меня больше нет желания, я сделал достаточно скульптур, количество тут не имеет значения. А посему мне пришла пора умирать. Я не противлюсь смерти и жду ее с любопытством.

— Почему с любопытством?

— Ну, это, пожалуй, глупость с моей стороны. Но я действительно жду ее с любопытством. Мне любопытна не загробная жизнь, Нарцисс, о ней я почти не думаю и, честно говоря, больше в нее не верю. Загробной жизни нет. Высохшее дерево умирает навсегда, замерзшая птица больше не оживает, как не оживает умерший человек. Какое-то время о нем будут помнить, когда его не станет, но это длится недолго. Нет, смерть любопытна мне только потому, что во мне до сих пор сохранилась вера или мечта, будто я нахожусь на пути к матери. Я надеюсь, что смерть станет таким же огромным счастьем, как счастье первой взаимной любви. Я не могу избавиться от мысли, что вместо смерти с косой явится моя мать и возьмет меня с собой в небытие и безгреховность.