Оноре Бальзак - Евгения Гранде

В это прекрасное июньское утро пришел нотариус Крюшо и застал старика винодела в саду: он сидел на скамейке, прислонясь спиной к стене каменной ограды и поглощен был созерцанием дочери.

— Чем могу служить, господин Крюшо? — сказал он, увидя нотариуса.

— Я пришел поговорить с вами по делу.

— А! Не принесли ли вы мне немного золота в обмен на экю?

— Нет, речь пойдет не о деньгах, а о дочери вашей Евгении. Все говорят о ней и о вас.

— Чего они суются? И угольщик в своем доме хозяин.

— Согласен, угольщик властен также убить себя или, что еще хуже, выбросить собственные деньги за окошко.

— Как так?

— Но ведь ваша жена очень больна, друг мой. Вам бы даже следовало посоветоваться с господином Бержереном: она в смертельной опасности. А если, не дай бог, она умрет из-за того, что не были приняты все меры, вряд ли вы были бы спокойны, я думаю.

— Та-та-та-та! Откуда вы знаете, что с моей женой? Докторов только пусти на порог, они повадятся ходить по шести раз в день.

— Конечно, Гранде, поступайте, как найдете нужным. Мы старые друзья; во всем Сомюре нет человека, который ближе меня принимал бы к сердцу все, что вас касается, и я считал своим долгом сказать вам это. Теперь будь что будет, — вы не мальчик и знаете, что делаете. Впрочем, я не за тем к вам пришел. Речь, может быть, пойдет кое о чем посерьезнее. В конце концов, не хотите же вы убить свою жену, — она слишком полезна для вас. Так подумайте, в каком положении вы бы оказались перед дочерью, если бы госпожа Гранде умерла. Вам пришлось бы отчитываться перед Евгенией, потому что имущество у вас в общем владении с женой. Ваша дочь будет вправе потребовать раздела состояния, продажи Фруафона.

Словом, она наследует после матери, а вы наследовать не можете.

Эти слова были для Гранде ударом молнии: в юриспруденции он был не так силен, как в коммерции. Ему никогда и в голову не приходила продажа с торгов.

— Итак, настоятельно советую вам помягче обращаться с дочерью, — сказал Крюшо в заключение.

— А вы знаете, Крюшо, что она сделала?

— Что? — сказал нотариус, с любопытством приготовляясь выслушать признание Гранде и узнать причину ссоры.

— Она отдала свое золото.

— А золото было ее? — спросил нотариус.

— Все они мне это твердят! — сказал добряк, трагическим движением опуская руки.

— Что же вы из-за пустяков, — продолжал Крюшо, — хотите устроить помеху соглашению, какое вы ей предложите в случае смерти матери?

— Вот как! По-вашему, шесть тысяч франков золотом — пустяки?

— Эх, старый друг, а знаете ли вы, во что обойдутся опись и раздел наследства вашей жены, если Евгения того потребует?

— Во сколько?

— В двести или триста, может быть, в четыреста тысяч франков! Как же без торгов и продажи определить действительную стоимость? А между тем взаимное соглашение…

— Клянусь отцовским садовым ножом! — вскричал винодел и, бледнея, опустился на скамью. — Мы еще посмотрим, Крюшо.

После минутного молчания или агонии старик посмотрел на нотариуса и сказал:

— Жизнь — суровая штука! Огорчений в ней не оберешься. Крюшо, — продолжал он торжественно, — вы не захотите меня обманывать, — дайте честное слово, что то, о чем вы тут поете мне, основано на законе. Покажите мне свод законов, я хочу видеть свод законов!

— Бедный друг мой, — ответил нотариус, — неужели я не знаю своего дела?

— Значит, это правда? Родная дочь разорит, предаст, убьет, растерзает меня!

— Она — наследница матери.

— К чему же тогда дети? Ах, жена, жена! Я люблю ее! К счастью, она живучая, вся в Бертельеров.

— Она и месяца не проживет.

Бочар хлопнул себя по лбу, зашагал, вернулся назад и, с ужасом глядя на Крюшо, сказал:

— Что же делать?

— Евгения может просто-напросто отказаться от состояния матери. Вы же не хотите лишить ее наследства, не правда ли? Но чтобы добиться такой уступки, не будьте к ней жестоки. То, что я говорю вам, дружище, против моих интересов. Ведь нотариус чем кормится? Ликвидация, описи, продажи, разделы имущества…

— Посмотрим, посмотрим! Не будем больше говорить об этом, Крюшо. Вы мне все нутро переворачиваете. Золото получили?

— Нет. Но есть у меня с десяток старых луидоров, я вам их отдам. Друг мой, помиритесь с Евгенией! Ведь весь Сомюр в вас камни бросает.

— Негодяи!

— А рента-то по девяносто девять. Будьте же довольны хоть раз в жизни…

— Девяносто девять, Крюшо?

— Да.

— Эге! Девяносто девять! — сказал старик, провожая старого нотариуса до калитки.