Жюль Ромэн - Детская любовь

«Я его люблю, — думал он, — я чувствую себя ближе к нему. Теперь я буду с ним откровеннее».

Жалэз, сложив статейку академика, сунул ее в бумажник.

— Это полезно перечитывать по временам, когда совесть начинает дремать.

Затем он нагнулся над столом и отметил ногтем строфу на открытой странице:

Жерфаньон прочитал строфу, одобрительно кивнул головой, но не сказал ничего. Он боялся ошибиться относительно намерения Жалэза.

— Ну что?

— Да, красиво.

— Ты в этом, кажется, не очень убежден?

— Оттого, что думал, не проводишь ли ты случайно какой-либо аналогии…

— Нет, никакой. Я не люблю валяться в грязи, вот и все. И мне захотелось проветриться. «Ступай очиститься в высокой сфере…» Но скажи, ты, кажется, вообще не очень восторженно относишься к Бодлеру. Знаешь ты его хорошо?

— Я его читал. Не могу сказать, что я его пережил… Прежде всего, моя любовь к Виктору Гюго связывала меня, вероятно… в отношении Бодлера и других поэтов.

— Я тоже очень люблю Гюго. Это мне не мешает.

Жерфаньон взял сборник, перечитал все стихотворение «Копна волос», положил книгу на стол, ничего не сказал и задумался.

— Не может быть, чтобы ты не чувствовал необычайной красоты такого стихотворения.

— Да, конечно. Я стараюсь разобраться в себе. Некоторые стихи великолепны. Полагаю, что для нас обоих великолепны одни и те же стихи. Другие, по-моему, слабее. Я невольно думаю, что самые слабые несколько вредят остальным, что у Гюго было бы столько же великолепных стихов и не было бы или почти не было бы стихов слабых; во всяком случае — никакой неловкости. И все же я отлично понимаю, что для тебя «великолепные» стихи этой вещи обладают качествами, которых ни у кого другого ты не мог бы найти; которые закрывают тебе глаза на все остальное, приводят тебя в такое состояние благодати, что даже слабости заимствуют у этой благодати особое сияние. Более или менее это верно, не правда ли?

— Совершенно верно.

— Значит, ты согласишься, например, что вот это: «Чтоб отвечала ты всегда моим желаньям» — весьма похоже на искусственную строчку, к тому же неискусную.

— Да… И что «под пылом климата», «сон ослепительный» и три или четыре побрякушки того же стиля напоминают, будучи отдельно взяты, посредственных поэтов конца восемнадцатого века. Но погляди:

Эти два стиха рядом. И таких еще десяток есть. Напрашивается похвала: «бесподобная плотность». Но она истерта и неуместна… Каждый из стихов производит впечатление последовательных смысловых разрядов, сильных и частых. Все пространство стиха занято, загружено до отказа. Нет уже ни малейшего пробела, ни малейшего «отсутствия смысла». Иначе говоря, не приходится ждать того единственного «источника смысла», единственного «смыслового взрыва», который захватит, в конце концов, все пространство стиха ценою чрезмерного набухания, как это часто бывает, признаться надо, у Гюго. И чудо в том, что этот результат достигнут без замешательства — да, да, потому что частые взрывы сталкивающихся образов — это катастрофа — и без малейшей неясности, напротив. Стих так и светится от выразительности. Отметить это очень важно. Когда у нас как-нибудь найдется время поговорить о поэзии послебодлеровской, ты увидишь, как быстро утерян был рецепт этого чуда. У Рембо, у Малларме, если не говорить о самых ранних вещах, когда они писали под влиянием Бодлера или даже Гюго, слишком частые смысловые разряды в силу своего рода интерференции создают неясность. А между тем, если только неясность не есть извращенная игра или искренняя мистика, то она — слабость. Прибавлю еще, и это добавочный мотив моего восхищения перед Бодлером, — что когда случайно поэт обладает изобретательностью, позволяющей ему сделать столько отдельных находок на пространстве одного стиха, то это почти всегда находчивость порядка надуманности и натянутости. А добропорядочный вкус, мало того, что не наслаждается такой полнотой, но раздражается, протестует против нее. Таковы хорошие места у Ростана, которого я, впрочем, не презираю, но который чаще всего выводит меня из себя — это разница. Таковы же прежние эвфуисты во Франции, в Англии, в Испании. Я пробовал читать Гонгору в подлиннике. Мы еще с тобой поговорим об этом. Это — номер. Иными словами, я очень серьезно задаюсь вопросом, не является ли Бодлер первым поэтом, воскресившим в новое время ту дивную напряженность стиха, о которой нельзя иметь понятия, если не проникнуться до мозга костей, как мы с тобою, духом латинской речи. Разумеется, не все у Горация и Вергилия, но их большие удачи: