Оноре Бальзак: Госпожа Фирмиани

Старый мушкетер имел дерзость остаться последним в гостиной г-жи Фирмиани; он спокойно сидел в кресле с назойливостью мухи, которую нужно убить, чтобы от нее избавиться. Часы показывали два часа ночи.

— Сударыня, — сказал старый дворянин в тот момент, когда г-жа Фирмиани поднялась, давая понять гостю, что он доставил бы ей удовольствие своим уходом, — сударыня, я дядя господина Октава де Кана.

Не в силах скрыть своего волнения, г-жа Фирмиани поспешно села. Несмотря на свою проницательность, садовод не понял, отчего она бледнела и краснела: от стыда или от удовольствия. К некоторым удовольствиям примешивается немного робкой стыдливости, того восхитительного волнения, которое даже самое целомудренное сердце желало бы оставить в тайне. Чем более деликатна женщина, тем больше желает она скрыть свои душевные движения. Многие женщины, непостижимые в своих божественных капризах, желают часто слышать, как произносится всеми имя, которое иной раз они хотели бы похоронить в своем сердце. Старик Бурбонн не совсем так истолковал смущение г-жи Фирмиани, но простим ему; деревенский житель был недоверчив.

— Итак, сударь? — сказала ему г-жа Фирмиани, бросая на него один из тех светлых, ясных взглядов, в которых мы, мужчины, никогда ничего не можем увидеть, потому что в них слишком глубоко запрятан вопрос.

— Итак, сударыня, — повторил дворянин, — знаете ли вы, что сообщили мне в глуши моей провинции? Мой племянник разорился из-за вас, несчастный ютится на чердаке, в то время как вы живете здесь в золоте и шелку. Вы мне простите мою деревенскую откровенность, вам, наверное, не мешает знать, как о вас злословят…

— Довольно, сударь! — сказала г-жа Фирмиани, останавливая дворянина повелительным жестом. — Я все это знаю. Вы слишком хорошо воспитаны, чтобы продолжать разговор на тему, которую я прошу оставить. Вы слишком галантны, в старом значении этого слова, — добавила она, придав своей фразе легкий оттенок иронии, — чтобы не знать, что не имеете ни малейшего права меня допрашивать. Наконец, смешно мне оправдываться. Я надеюсь, что вы достаточно хорошего мнения обо мне, чтобы поверить, какое глубокое презрение внушают мне деньги, хотя я и вышла замуж, не имея никакого состояния, за человека, обладавшего огромным состоянием. Мне безразлично, сударь, богат или беден ваш племянник. Если я принимала его, если я продолжаю его принимать, значит, я считаю, что он достоин быть в числе моих друзей. Все мои друзья, сударь, уважают друг друга: они знают, что я не имею обыкновения принимать у себя людей, если не ценю их; быть может, я недостаточно милосердна; но мой ангел-хранитель до сих пор внушал мне глубокое отвращение к пустой болтовне и нечестности.

Хотя первые фразы этой тирады г-жа Фирмиани произнесла слегка изменившимся голосом, последние слова были сказаны с апломбом Селимены, высмеивающей Мизантропа. [12] …с апломбом Селимены, высмеивающей Мизантропа. — Селимена светская кокетка, в которую влюблен Альцест, главный герой комедии Мольера «Мизантроп».

— Сударыня, — продолжал граф взволнованным голосом, — я старик, почти отец Октаву и прежде всего почтительно прошу у вас прощения за один-единственный вопрос, который я осмеливаюсь задать: честное слово дворянина, ваш ответ умрет здесь, — сказал он, кладя руку на сердце, с движением поистине благоговейным. — Есть ли доля правды в этом злословии? Вы любите Октава?

— Сударь, — сказала она, — всякому другому я ответила бы только взглядом; но вас, именно потому, что вы почти отец господину де Кану, я спрошу, что бы вы подумали о женщине, если на ваш вопрос она сказала бы: «Да»? Признаться в своей любви тому, кого мы любим и кто нас любит… да… пожалуй; если мы уверены, что нас будут любить вечно, тогда поверьте, сударь, это признание для нас усилие, а для него — награда, но признаться другому!..

Г-жа Фирмиани не закончила, она встала, поклонилась добряку и исчезла в своих комнатах, двери которых с шумом сначала открылись, потом закрылись, и язык их был понятен для ушей садовода, разводившего тополя.

— Ах, черт возьми! — сказал себе старик. — Какая женщина! Это или само коварство или ангел.

И он направился к своей наемной карете; в тиши двора лошади время от времени били копытами по булыжной мостовой. Кучер спал, сто раз прокляв свою работу.

На следующее утро часов в восемь старый дворянин поднимался по лестнице дома на улице Обсерванс, где жил Октав де Кан. Молодой преподаватель был чрезвычайно удивлен, увидев своего дядю; дверь была не заперта, лампа Октава еще горела, он провел ночь за работой.