Ромен Гари - Прощай, Гари Купер!

— Ну вот, Джесс, ты и я, миллион в багажнике, любовь и деньги, все, что надо, а? Она с такой злостью опустила на педаль ногу, что он почувствовал, будто вместо педали было его лицо. Его пробрал смех. Это была даже не злость, а любовь. Не в сердце, но в каждой клеточке тела. Сто тридцать. Сто пятьдесят. Она сейчас разнесет в пух всю их таможню.

— Очень мило, Джесс. Я знаю, что ты чувствуешь. Я тоже тебя люблю. Сто шестьдесят. Деревья пролетали у них над головами.

— Ну, Джесс, прощай. Не поминай лихом. Надо мне было лыжи захватить. Прямо сердце кровью обливается, как подумаю, что они останутся одни на белом свете.

— Где я получу деньги?

— Если ты не сбавишь газ, Джесс, ты ни шиша не получишь, говорю тебе. Хотя, может, Боженька и вернет тебе их там, на небе, у него, небось, этого добра навалом.

— Мои шесть тысяч долларов, Ленни!

— В Женеве. Он уже начал расстраиваться. Она в самом деле думала о барышах. Теперь он даже не был уверен, что она выложит все на таможне, как он надеялся, вот была бы потеха. А как же ее отец? То есть я хочу сказать, что если она правда верила, что это они убили ее отца… Он почувствовал, как на лбу у него проступил холодный пот, и испуганно взглянул на нее. Бог мой, Франкенштейн. Это же невозможно. Она не такая! Она хорошая, конечно же, она их сдаст. Это — месть, зуб за зуб, и все такое. Потому что если она делала это из-за денег, так какого черта он полезет в петлю вместе с ней. Он обернулся. «Бьюик» уже скрылся из виду. Господи Боже, а если это как раз и есть греческая судьба? Если ничего не происходит, получаешь свои бабки и живешь себе дальше? Если это оно самое, настоящее, греческое, настоящая мерзость, а не просто когда переспишь со своей матерью, которая затем выцарапает тебе глаза?

— Джесс, я…

— Ты завязал, да? И что это еще за музыка такая дурацкая? Слет ангелов, не иначе. А что, если все это лишь из-за денег? А не ради того, чтобы умереть вместе на ста шестидесяти в час? Она тормозила. Сто десять. Восемьдесят. Все хорошее когда-нибудь кончается. Она не была сентиментальна, вот что.

Граница. За каждое изъятие золота и валюты таможня возвращала десять процентов в качестве компенсации.

«Триумф» остановился. Он закрыл глаза. Любит. Не любит. Он улыбался. Сейчас и посмотрим. Орел или решка.

— Выйдите, пожалуйста. Он услышал, как сухо щелкнул ее голос:

— Вы что, не видите номера? «Консульский корпус».

— Сожалею, мадемуазель. Обратитесь к главному инспектору. Она вышла. Нет, это невозможно, они не имели права обыскивать ее машину. Когда она вошла в помещение таможенного поста, какой-то человек поднялся и направился к ней. На столе у него стоял букетик сирени, и в этой цементной коробке с железными ящиками лишь эти цветы казались единственными нарушителями границы.

— Добрый день, мадемуазель Донахью. Не знаю, помните ли вы меня… Она присмотрелась: один из тех французов, какие нравятся шлюхам. Жирный кусочек, цветущее лицо. Маленькие усики и большая лысина.

— Нет.

— Я был там в тот вечер, когда вашего отца… Конечно, вы ничего не видели…

— Конечно.

— Я должен сказать вам нечто очень важное и несколько… неприятное. Присаживайтесь, прошу вас.

— У меня нет привычки падать в обморок. Он разыгрывал неловкость, чтобы показать, что у него тоже есть чувства.

— Не знаю, как вам это сказать…

— Покороче, инспектор. Я тороплюсь.

— Видите ли, в какой-то мере и я несу ответственность за смерть вашего отца. Мы знали, что у него были большие проблемы с деньгами, по причине его… его состояния здоровья… э, гм… долги. Он только что потерял свой государственный пост. Короче, мое начальство снабдило меня полномочиями сделать ему кое-какие… предложения. Это касалось дипломатической неприкосновенности, которой он пока еще обладал… и мы приняли меры, чтобы сохранить ему эти номера «КК» на неопределенный промежуток времени. Вы знаете, наверное, что существует ставка в десять процентов компенсации на каждую изъятую сумму. Словом… он согласился нам помочь.

На какое-то мгновение она застыла в немом отупении, а потом расхохоталась. Инспектор, казалось, был шокирован. Отсюда было так близко до чистого и высокоморального воздуха Швейцарии, что даже французская полиция вся насквозь была им заражена. Она мельком взглянула в окно: Ленни сидел себе спокойно, подставив солнышку свою симпатичную физиономию. Он поменял мессию: вместо Генделя поставил Боба Дилана.

— Самсон Далила со своими кошечками, — сказала она.