Анри де Ренье: Провинциальное развлечение

Признаюсь, я никогда не замечал у себя этой только что описанной мною особенности, которую мне довольно часто приходилось наблюдать у других. Что касается женщин, которых я имел, то при завоевании их я никогда не рассчитывал ни на какую внешнюю помощь: обладанием ими я всегда был обязан более или менее верной оценке возможностей этого обладания. Я очень отчетливо сознавал, что одни из них ускользнут от моих домогательств, другие же, напротив, по всей видимости, окажутся чувствительными к ним. В этом отношении я почти не ошибался.

В любви, или по крайней мере в любовной тактике, я всегда был реалистом. Я имел женщин, которых практически мог иметь и логически должен был иметь. Благодаря этому мои любовные воспоминания не содержат ничего романического. Прибавлю, что они не содержат также ничего мучительного. Возможно, что мне приходилось страдать от некоторых женщин, но эти страдания никогда не принадлежали к числу тех, что оставляют в памяти неизгладимые следы. Правда, женщины никогда не давали мне также того опьянения чувств и сердца, которое испытываешь от них, когда они достаются не как награда за расчетливо веденную осаду, но как чудесный подарок жизни.

Я передаю эти подробности и позволяю увлечь себя этими отступлениями лишь для лучшего доказательства того, что я был вовсе лишен качеств, присущих герою романа или делавших бы меня человеком исключительным. Я знавал самые фантастические жизни, но моя не принадлежала к их числу. Я покорно принимал свою ординарную жизнь и, однако, в самой глубине своего существа не мог заглушить мысль, что напоследок судьба подарит меня приключениями, если только, как я верил, известная часть их должна выпасть на долю каждой человеческой жизни. Втайне я был глубоко убежден, что эта часть рано или поздно достанется мне, каковы бы ни были условия жизни, в которых я буду находиться. Куда бы я ни забрался, судьба сумеет настигнуть и схватить меня, когда сочтет это нужным. Она может захватить меня за этим ресторанным столиком, как могла бы сделать раньше и как сможет сделать в поезде, куда я собирался вскоре сесть, — словом, как она может захватить меня всюду и в любое время, в обществе любого человека, если только таково было ее решение.

Эта вера в то, что судьба, по каким-то ей одной ведомым соображениям, держит что-то про запас, чрезвычайно усиливалась только что приключившимся со мною. В самом деле, не многого недоставало для получения мною в грудь удара ножа неизвестного, который так странно напал на меня. Апаш ли это был или сумасшедший, все равно он представлял собою действительную опасность. Если это был апаш, то не знаю уж, каким чудом я ускользнул от него. Если же я имел дело с сумасшедшим, то он вполне мог не ограничиться одною только демонстрациею. В обоих случаях жизнь моя подвергалась очень ощутительной опасности. Следовало ли мне поздравлять себя с избавлением от нее? Может быть, я мог найти признак некоторой привязанности к жизни в сожалении, которое я испытывал при мысли, что сейчас нужно будет встать из-за этого стола, за которым я так покойно смаковал изысканные кушанья, погрузиться в туман и направиться к вокзалу. К этому впечатлению примешивалось воспоминание о нескольких вечерах, проведенных мною в этом самом месте иногда в одиночестве, иногда в обществе друзей. Я припоминал симпатичные лица, интересные разговоры, тысячу маленьких приятностей парижской жизни; я видел себя входящим в какой-нибудь театральный или концертный зал, посещающим какую-нибудь выставку; перед глазами моими вставали кое-какие салоны, которые я посещал с удовольствием, кое-какие лица, общество которых доставляло мне развлечение. Из всего этого получалась картина жизни легкой и возбужденной, на фоне которой рисовалось несколько более интимных образов. Чьи-то руки сжимали мои руки; я смаковал сладость губ, прелесть улыбки, красоту прически, такую разную кожу красивого тела. Тысяча жестов, тысяча поз, тысяча подробностей проходили перед моими глазами. Род чувственной и эмоциональной памяти стал просыпаться во мне, возбуждая желание схватить и сжать какую-нибудь влекущую меня живую форму.

В зале было несколько женщин, и взгляд мой переходил с одной на другую с такою настойчивостью, что некоторые замечали его, но очень скоро я подметил в себе любопытное явление. От каждого из этих лиц я отвлекал какую-нибудь черту, какое-нибудь выражение, затем эти черты, эти выражения сливались, сплавлялись в моем сознании, и возникал облик… По мере того как он складывался, мне казалось, что я узнаю его. На язык мне навернулось имя, и я почти вслух произнес его: Клара. Как только это имя было произнесено, образ носительницы его стал таким отчетливым, таким близким, что у меня возникло ощущение, будто она присутствует здесь. Я видел ее гибкую шею, ее рот, ее глаза, массу ее волнистых волос, которые были ее наибольшею прелестью.