Август Стриндберг: Одинокий

Мы никогда не говорили о ней, притворяясь, будто не видим ее, но однажды я понял, что он преподнес мне ее вместе с музыкой к моим стихам, о чем никак не стоило бы сожалеть, если бы только образ ее подходил к моим мрачным мыслям. Да только образ этот никак не был им под стать, – ведь душа ее порхала в три четверти такта, и порханье всякий раз переходило в вальс. Но я помалкивал, зная, что первое же мое слово разрушит чары и, вынужденный выбирать между ею и мной, он, конечно, оставит меня.

Зима выдалась для меня довольно приятной, ведь я больше не был одинок и отныне обрел цель для моих прогулок; к тому же передо мной будто забрезжил слабый призрак семейного счастья – пусть лишь издалека, а все же я был свидетелем жизни юной женщины и ребенка.

Весна в тот год пришла рано, уже в марте. Как-то раз вечером я сидел за столом и писал, и тут доложили о приходе моего музыканта и тотчас проводили его ко мне. В свете лампы этот милый щуплый молодой человек шагнул ко мне с лукавой улыбкой и что-то протянул мне в руке.

Я принял из его рук открытку, на которой прочитал два имени – мужское и женское. Он стал Ее женихом! С некоторых пор мы с ним уже не нуждались в словах, и, стало быть, я тоже улыбнулся в ответ и произнес только одно: «Хризантема?» – с вопросительной интонацией в голосе. Кивком головы он подтвердил, что я не ошибся.

Событие это показалось мне вполне естественным, словно я давно знал, что так оно и будет. И потому мы не стали об этом толковать, а заговорили о нашей работе и, поговорив, расстались.

Меня нисколько не мучило любопытство, – я знал ответ на все вопросы, которые не стал задавать. Каким образом они познакомились? – Как обычно знакомятся люди. – Кто она? – Его невеста. – Когда они думают пожениться? – Разумеется, летом. – А впрочем, какое мне дело до всего этого? Я мог опасаться одного: как бы невеста не захотела прекратить наше сотрудничество, которое меня устраивало, и положить конец нашим ежевечерним встречам, что было бы естественным следствием великого события, хотя, прощаясь со мной в дверях, он сказал, что будет рад видеть меня у себя в любой вечер до половины восьмого, а если невзначай я не застану его, надо без стеснения войти в квартиру и подождать его – ключ лежит на шкафу в прихожей.

Я пропустил три вечера кряду, а на четвертый собрался в путь около половины седьмого – просто хотел пойти наугад посмотреть – вдруг он окажется дома.

Уже поднимаясь по лестнице, я вспомнил, что забыл взглянуть, есть ли в его окне свет – как обычно делают все. У двери я тщетно пытался нашарить ключ. Но в конце концов я нащупал его на шкафу, там, где обычно брал его лет тридцать назад, и в точности так же, как прежде, в былое время, я вошел в свою комнату.

Странная это была минута, – я рухнул прямиком в мою молодость и, кажется, вновь ощутил, как коварно стережет и гнетет меня неведомое мое будущее, и вновь пережил юное опьянение мечтой, самообольщение надеждой; рвался торжествовать победу – и падал духом, заносчиво переоценивал свои силы – и не ставил себя ни в грош.

Не зажигая света, я опустился на стул, – фонарь, тот самый фонарь, что некогда озарял нищее мое житье, ныне освещал комнату скупым светом, и на стену ложился от окна теневой крест.

Вот так я сидел, и все было у меня уже позади, – все, все, все! Борьба, победа и поражение! Вся горечь и сладость жизни. И что же? Что с того? Устал я разве, состарился? Нет, я живу в борении, еще более жестоком, чем когда бы то ни было раньше; еще крупнее залог и шире охват борьбы – вперед, всегда вперед – и только! – но если прежде враги подстерегали меня впереди, то нынче враги – повсюду: и впереди, и сзади, за спиной. Я дал себе отдых, чтобы продолжать борьбу, и нынче, сидя в этой комнате на диване, я чувствовал себя таким же юным и готовым к битве, как тридцать лет назад, только что нынче у меня была иная цель, коль скоро все старые вехи остались уже позади. Спутники мои, остановившиеся в пути и отставшие, конечно, пытались меня удержать, но я не мог ждать и потому вышел вперед в одиночку, дабы разведать пустыни, открыть новые дороги и тропы, хоть порой, обманутый миражем, вынужден был возвращаться назад, но всякий раз не дальше перепутья, – и тут же вновь устремлялся вперед.

Я совсем забыл про окно, свободное от шторы, а когда я вспомнил о нем и встал, то увидел в доме напротив все, что и ожидал увидеть.

Теперь и Он тоже сидел у стола с хризантемами, а рядом сидела Она, и вдвоем они хлопотали вокруг ребенка, не своего, а племянника девушки, единственного сына ее вдовой сестры. Так с первых дней их любви средоточием ее стал ребенок, что придавало их чувству особую беззаветность и благородство, оттого что помыслы их сливались, витая вокруг невинного маленького существа. К тому же Он мог увериться в силе ее – зрелого уже – материнского чувства.