Николай Помяловский: Вукол

Семен Иванович ходит в своей спальной из угла в угол. Странное расположение посетило его душу. Хлеба у него убраны, слуги выруганы, на днях решена последняя тяжба, новостей нет, а к воспоминаниям старого и к чтению душеспасительного нет позыву. Пусто в голове, пусто в сердце, в одном желудке не пусто: и есть-то даже не хочется. Вот Семен Иванович затеплил лампадку, зачеркнул в числительнице (день, выкурил трубочку, другую; ну, а потом-то что? Глядит он на потолок, на стену, на кончик сапога. Фу ты, скука какая! Сотый раз пересмотрел портрет свой, начатый одним приятелем по дружбе и не конченный по вражде; потом заглянул в календарь: Параскевы сегодня, ну, пусть Параскевы; потом заглянул в окно: тут улица… ну, улица… мужики идут, бабы идут, телега едет… «А чорт с ними, – думает Семен Иванович, – пусть их идут и едут куда угодно; мне-то что тут?» Семен Иванович, очевидно, живой человек, но жизнь его проявляется только сознанием своего тягостного в настоящую минуту бытия: никакая мысль не удерживается в его голове, никакого желания нет в сердце, ни расположения в теле. Все в нем, кроме сознания, как будто замерло и окоченело. Такое состояние обыкновенно называют скукою от нечего делать, но оно более, нежели скука от нечего делать. Есть люди, которые воспитывают себя в недеятельности и привыкают к таким состояниям: иной уставит глаза на одну точку и сидит так долго-долго, и это не кейф, не сон, а просто отупение, обморок нравственный, окоченение душевное. Такое состояние невыносимо для натуры деятельной. Разрешается оно у разных индивидуумов различно: иной выпьет водки, шевельнется в нем кровь, и вот он, как встрепанный; другой соберется с силами и хватит наконец стулом об пол или заревет дико – песню не песню, а так какой-нибудь звук, который сам просится прочесать горло; иной спать ляжет и проспится… много есть исходов из подобного состояния. У Семена же Ивановича в таких обстоятельствах являлась на сердце какая-то беспредметная злоба, желчное расположение… Вот нашла туча, потемнело на улице и в комнате… еще тошней на душе!.. В этот момент беспредметная злоба разрешается желанием помучить, поистязать кого-нибудь. Семен Иванович ищет предмета и находит предмет: чрез его комнату идет Вукол.

– А, это ты, зверенок! ну, что ты? – говорит опекун опекаемому им племяннику.

– Ничего, дяденька.

– Дурак ты.

Опекаемый племянник ни слова на это.

– Скажи, что такое дурак?

– Не знаю, дяденька.

– Эва, хитрость! Да вот скажи: чего вам еще лучше? я дурак!

Вукол с недоумением выглядывает на дядю исподлобья.

– Что ж ты, поросятина?

– Боюсь, дяденька.

– Это что за глупости? Ну же, говори.

– Вы дурак, дяденька.

– Ах, ты, безобразная рожа, что ты сказал? Ухо!

Вукол подставляет ухо.

– Другое!

Вукол подставляет другое. Дядя командует далее:

– Встань в угол, лицом к стене… Теперь печке кланяйся, да в землю, в землю, безобразная рожа. Я научу тебя уважать дядю.

Вукол не противится, не оправдывается; как машина выполняет приказания дяди; лицо его, обращенное к земле, бесстрастно, даже глупо. Новое воспитание кладет на него свою печать.

Потом идет экзамен такого рода:

– Дурак, в который день создана курица?

– В пятый.

– Сколько тебе лет?

– Восемь.

– Где у тебя ум?

– В голове.

– Кто твой дядя?

– Помещик Семен Иваныч Тарантов.

– Когда ты именинник?

– 6-го февраля.

– Кто хуже всех на свете?

– Дьявол.

– А после дьявола?

– Мазепа.

Это сведение сообщено самим дядею.

– Хорошо. Ты давечь сказал, что у тебя ум в голове, а где же у тебя глупость?

Вукол становится в тупик. Если в голове ум, то где же, глупость? Думал думал Вукол, – нет глупости нигде, а должна же быть.

– Дурак, да в башке же, в башке! Повтори же, где?

– В башке.

– Ну да, – в башке. Всегда так отвечай. Аль у тебя и в брюхе есть глупость? Да, именно есть и в брюхе. Ведь ты неблагодарное животное, не чувствуешь, что жрешь чужое Добро. Хорошо. А у меня где глупость?

Молчит Вукол.

– Говори, остолоп.

– В башке.

Опять начинается уходрание, поклонение печке и прочие опекания. Таким образом, Гаврилыч преподавал Вуколу богословие и языки, а дядя психологию и другие науки, которым не приберем и имени.

Так дядюшка потешился, развлекся. Вот уже и спокойно у него на душе, и опять он вполне сознает, что у него совесть чиста, что он ни в чем не нуждается, никого знать не хочет и жить умеет. Потешившись, он говорит Вуколу: