Альбер Камю: Бунтующий человек. Недоразумение [сборник]

Ленин, кстати, первым зафиксировал эту истину, правда, без особой горечи. Его высказывание ужасно для революционеров, но еще хуже для самого Ленина. Итак, он посмел заявить, что массы легче примут бюрократический и диктаторский централизм потому, что «дисциплина и организация особенно легко усваиваются пролетариатом именно благодаря этой фабричной „школе“».

*Уточним, что производительность вредна только в том случае, если она является целью, а не средством, которое может быть освободительным.

Хотя именно так и происходило вплоть до XVIII века, то есть до тех пор, пока Маркс его, как он считал, не открыл. Исторические примеры столкновения форм цивилизации, не приведшего к прогрессу в плане производительности труда: разрушение микенской культуры, вторжение варваров в Рим, изгнание мавров из Испании, истребление альбигойцев и т. д.

*Роже Кайуа отмечает, что сталинизм, отвергая квантовую теорию, использует вытекающую из нее атомную физику (Critique du marxisme, Gallimard).

На все эти темы см.: Jean Grenier . Essai sur l’Esprit orthodoxe (Gallimard). Эта книга, написанная 15 лет назад, остается актуальной.

См. великолепную полемику Жюля Моннеро. Sociologie du communisme, III partie.

Ernestan. Le Socialisme et la Liberté.

*Что делать? 1902.

Государство и революция. 1917.

*Как и Маркс: «То, что считают своей целью отдельные пролетарии или даже весь пролетариат в целом, не имеет никакого значения».

Известно, что его старший брат, избравший путь индивидуального террора, был казнен.

Еще Гегель называл социалистов «новыми пуританами». Исторически пуританство и революция идут рука об руку.

В исторической вселенной «уловка разума» снова ставит проблему зла.

Атеистическому экзистенциализму, по крайней мере, хватает воли создать мораль. Эта мораль вполне понятна. Но настоящая трудность состоит в том, чтобы создать мораль, не вводя в историческую экзистенцию ценность, чуждую истории.

Станислас Фюме.

Даже если в романе говорится о тоске, отчаянии и неосуществимости желаний, он все равно создает форму и дарит спасение. Назвать безнадежность по имени — значит преодолеть ее. Литература, вселяющая чувство безнадежности, есть противоречие в терминах.

Речь, разумеется, идет о «жестком» романе 1930–1940-х годов, а не о восхитительном американском цветнике XIX века.

Даже у Фолкнера, великого представителя этого поколения писателей, внутренний монолог воспроизводит лишь внешнюю оболочку мыслей.

Бернарден де Сен-Пьер и маркиз де Сад — оба создатели пропагандистского романа, только с разным знаком.

Делакруа отмечал — и это его наблюдение чрезвычайно важно, — что необходимо «вносить коррективы в неумолимую перспективу, которая (в реальности) искажает вид объектов в силу своей правильности ».

Что подтверждает еще одна глубокая мысль Делакруа: «Чтобы реализм был не бессмысленным словом, надо, чтобы все люди думали одинаково и одинаково воспринимали вещи».

В зависимости от сюжета меняется и «правка» реальности. В произведении, верном описанной здесь эстетике, со сменой сюжета будет меняться и стиль, но авторский язык (тональность) останется общим, что позволяет добиться стилевого разнообразия.

Замечено, что язык тоталитарных доктрин всегда вырождается в схоластику или канцелярит.

В своих «Беседах о правильном употреблении свободы» Жан Гренье приводит доказательство, суть которого вкратце сводится к следующему: абсолютная свобода является разрушением всякой ценности; абсолютная ценность уничтожает всякую свободу. То же говорит Палант: «Если существует единственная универсальная истина, в свободе нет никакого смысла».

Повторим еще раз, что абсолютный рационализм не является рационализмом. Различие между тем и другим то же, что и между цинизмом и реализмом. Первый выталкивает второй за границы, придающие ему смысл и легитимность. Он более жесток, но в конечном итоге менее эффективен. Это насилие перед лицом силы.

На эту тему см. великолепную и крайне любопытную статью Лазара Бикеля «La physique confirme la philosophie». Empédocle , № 7.