Витольд Гомбрович - Космос

Я так сильно толкнул его, что он покачнулся.

В тот самый миг, когда я толкал его, меня охватил испуг – что же это я вытворяю?! Хулиганская выходка! Ведь он крик поднимет!

Но нет. Моя рука натолкнулась на такую жалкую пассивность, что я сразу успокоился. Он остановился, но не смотрел на меня. Мы оба стояли. Я хорошо видел его лицо. И губы. И поднял руку, чтобы воткнуть ему палец в рот. Но зубы у него были стиснуты. Тогда я взял его левой рукой за подбородок, открыл рот и сунул туда палец.

Вытащил палец и вытер его платком.

Теперь, чтобы догнать компанию, нужно было идти быстрее. Засовывание пальца в рот этому ксендзу хорошо на меня подействовало, одно дело (думал я) совать палец в рот трупу, а другое – кому-нибудь живому, я как бы выпускал свои химеры в реальный мир. И приободрился. Я вспомнил, что за всем этим на какое-то время забыл о воробье и т. п., поэтому опять напомнил себе, что там, всего лишь в 30 километрах, был воробей – и палочка была – и кот. А также Катася.

– Прошу вас, уважаемые путешественники, сударыньки, и сударики отдохнуть здесь маленько! Привалус! Перекурус!

Он стоял под огромной скалой, которая нависла над густо заросшим ущельем. У подножия скалы – небольшая полянка, это место, наверное, посещалось, мне показалось, что я заметил следы… Немного валежника, трава. «Люлюсь, я не хочу здесь, тоже мне, место выбрал!», «Пан полковник, даже сесть не на что!», «Пан президент, что, на голой земле?».

– Хорошо, хорошо, – плаксивый голос Леона. – Только папочка запонку потерял. Запонка, черт бы ее… Запонка. Пожалуйста, посветите фонариком.

Воробей.

Палочка.

Кот.

Людвик.

Ксендз.

Леон, наклонившись, искал запонку, Люлюсь светил ему фонарем, мне вспомнилась комнатка Катаси и наш с Фуксом обыск с фонарем. Как давно это было. Комнатка осталась там. С Катасей. Он искал запонку, в конце концов забрал у Люлюся фонарь, но я скоро заметил, что луч фонаря вместо того, чтобы освещать землю, рыщет украдкой по скале и по другим валунам, как и у нас с Фуксом, когда мы рыскали фонарем по стенам комнатки. Запонку он искал? Может, вовсе не запонку, а то место, на которое нас вел, то место двадцать три года назад?… Он сомневался. Не мог вспомнить. С того времени выросли новые деревья, грунт мог сдвинуться вместе со скалой, он все более лихорадочно рыскал своим фонарем, точно так же, как и мы тогда, наблюдая его вот такого: неуверенного, растерянного, почти тонущего, в воде, подступающей под самое горло, – я думал о том, как же мы, Фукс и я, должны были растеряться среди потолков, стен, грядок. Давние времена! Все ждали. Никто не откликался, наверное, из любопытства, хотели узнать, в чем тут дело. Лену я видел. Хрупкая, кружевная, с губами палочка – воробей – кот – Катася – Людвик – ксендз.

У него ничего не получалось. Он растерялся. Осматривал теперь только подножие скалы. Было тихо. Наконец он выпрямился.

– Это здесь.

Люлюся защебетала: «Что здесь, пан Леон, что здесь?»

Заискивала.

Он стоял, спокойно и скромно:

– Какое совпадение… Случайность, единственная, можно сказать, в своем роде! Я запонку искал – и вижу, что эта скала… Я здесь уже был… Ведь я здесь двадцать три года назад… Здесь!

Внезапно он задумался, будто по команде, и это длилось и длилось. Фонарь погас. Размышления длились. Никто их не нарушал, только через несколько минут мягко, заботливо отозвалась Люлюся: «Что с вами случилось, пан Леон?» – «Ничего», – так он ответил.

Я заметил, что Кубышки не было. Осталась в доме? А если это она повесила Людвика? Нонсенс. Он сам повесился. Почему? Еще никто не знает. Что будет, когда они узнают?

Воробей.

Палочка.

Кот.

Людвик.

Было трудно, почти непосильно осознавать, что происходящее сейчас, здесь, совершается соотносительно с тем тогда, там, в 30 километрах. И я был зол на Леона, что он играл первую скрипку, а все (не исключая меня) превратились в его… зрителей… мы существовали только для того, чтобы смотреть…

Он пробормотал невнятно:

– Я здесь. С одной…

Снова несколько немых, тихих минут, эти долгие минуты истекали свинством и становились уликой, ведь если никто ничего не говорил, это означало, что мы здесь только для того, чтобы он при нас уладил… это свое… частное… интимное… со своим и за своим… Мы ждали, когда это кончится. Время шло.

Неожиданно он осветил фонарем свое лицо. Пенсне, лысину, губы, все. Закрытые глаза. Блудник. Мученик.

И вот он сказал:

– Других зрелищ не будет.