Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая

«Каждый из них так или иначе подчеркивает себя», – сердито подумал Самгин, хотя и видел, что в данном случае человек подчеркнут самой природой. В столовую вкатилась Любаша, вся в белом, точно одетая к причастью, но в ночных туфлях на босую ногу.

– Ну, что, дядя Миша?

– Не согласен, – сказал тот, отрицательно покачав головой.

– Ах, трусишка! – воскликнула Любаша, жестоко дернув себя за косу, сморщила лицо от боли и спросила:

– Значит – будет так, как предлагали вы?

– Именно, – тихо, но твердо ответил дядя Миша и с наслаждением пустил в потолок длинную струю дыма, а Любаша обратилась к Самгину;

– Вот – дядя Миша хорошо знал Ипатьевского.

– Сына и отца, обоих, – поправил дядя Миша, подняв палец. – С сыном я во Владимире в тюрьме сидел. Умный был паренек, но – нетерпим и заносчив. Философствовал излишне... как все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он, на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в народе различную ерунду.

Голосок у дяди Миши был тихий, но неистощимый я светленький, как подземный ключ, бесконечные годы источающий холодную и чистую воду.

Нетерпеливо притопывая ногою, Сомова спросила:

– Прочитали «Манифест»?

– Прочитал и передал по назначению.

– Ну, и – что?

– Событие весьма крупное, – ответил дядя Миша, но тоненькие губы его съежились так, как будто он хотел свистнуть. – Может быть, даже историческое событие...

– Конечно!..

– Жаль, написана бумажка щеголевато и слишком премудро для рабочего народа. И затем – модное преклонение пред экономической наукой. Разумеется – наука есть наука, но следует помнить, что Томас Гоббэс сказал: наука – знание условное, безусловное же знание дается чувством. Переполнение головы плохо влияет на сердце. Михайловский очень хорошо доказал это на Герберте Спенсере...

Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в глазах Самгина, он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.

В столовую влез как-то боком, точно в трамвай, человек среднего роста, плотный, чернобородый, с влажными глазами и недовольным лицом.

– Пимен Гусаров, – назвала его Любаша, он дважды кивнул головой и, положив пред Сомовой пачку журналов, сказал металлическим голосом:

– Страницы указаны на обложках. Он тоже сразу заговорил о «Манифесте», но – сердито.

– Давно пора. У нас всё разговаривают о том, как надобно думать, тогда как говорить надо о том, что следует делать.

Дядя Миша согласно наклонил голову, но это не удовлетворило Гусарова, он продолжал все так же сердито;

– Либеральные старички в журналах все еще стонут и шепчут: так жить нельзя, а наше поколение уже решило вопрос, как и для чего надо жить.

– Вы – марксист? – спросил Клим. – Гусаров взглянул на него одним глазом и отвернулся, уставясь в тарелку.

– Я – смешанных воззрений. Роль экономического фактора – признаю, но и роль личности в истории – тоже. Потом – материализм: как его ни толкуйте, а это учение пессимистическое, революции же всегда делались оптимистами. Без социального идеализма, без пафоса любви к людям революции не создашь, а пафосом материализма будет цинизм.

Говорил он мрачно, решительно, очень ударяя на о и переводя угрюмые глаза с дяди Миши на Сомову, с нее на Клима. Клим подумал, что возражать этому человеку не следует, он, пожалуй, начнет ругаться, но все-таки попробовал осторожно спросить его по поводу цинизма; Гусаров грубовато буркнул:

– Эристикой не занимаюсь. Я изъявил мои взгляды, а вы – как хотите. Прежде всего надо самодержавие уничтожить, а там – разберемся.

Любаша смотрела на него неласковыми глазами; дядя Миша, одобрительно покачивая редковолосой, сивой головой, чистил шпилькой мундштук, Гусаров начал быстро кушать малину с молоком, но морщился так, как будто глотал уксус. Губы у него были яркие, кожа лица и шеи бескровно белая и как бы напудренная там, где она не заросла густым волосом, блестевшим, как перо грача. Костюм табачного цвета был узок ему, двигался Гусаров осторожно, его туго накрахмаленная рубашка поскрипывала, он совал руку за пазуху, дергал там подтяжки, и они громко щелкали по крахмалу. Скушав две тарелки малины, он вытер губы, бороду платком, встал, взглянул в зеркало и ушел так же неожиданно, как явился.