Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая

– Может быть, это – неправда, но – хорошо! – сказала Алина, встав, осматривая себя в зеркале, как чиновник, которому надо представляться начальству. Клим спросил:

– А деньги он заплатил?

– Старик? Да. Заплатил.

– Не верю.

– Вот какой ты... практический мужчина! – сказала она, посмотрев на него с нехорошей усмешкой, и эта усмешка разрешила ему спросить ее:

– А за какие деньги ты показалась бы?

– У тебя таких нет, милейший! – ответила она и предложила: – Пойдем-ко, погуляем!

На улице она стала выше ростом и пошла на людей, гордо подняв голову, раскачивая бедрами. В этой ее воинственности было нечто, внушающее почтение к ней и даже развеселившее Самгина. Он перестал думать о Лидии. Приятно было идти под руку с женщиной, на которую все мужчины смотрели с восхищением, а женщины – враждебно. Клим отметил во взглядах мужчин удивление, лишенное. той игривости, той чувственной жадности, с которой они рассматривают женщин только и просто красивых. В небе замерзли мелкие облака из страусовых перьев, похожих на перо шляпки Алины Телепневой.

– Хочу есть, – заявила она через полчаса. Самгин повел ее в «Эрмитаж»; стол она выбрала среди зала на самом видном месте, а когда лакей подал карту, сказала ему с обаятельнейшей улыбкой, громко:

– Нет, вы, друг мой, угостите меня по вашему вкусу, по-московски.

И объяснила Климу:

– Я и в Париже так, скажу человеку: нуте-ко, покажите себя! Ему – лестно, он и постарается. Это – во всем!

– Ив любви? – уже игриво спросил Самгин.

– Ив любви, – серьезно ответила она, но затем, прищурясь, оскалив великолепные зубы, сказала потише: – Ты, разумеется, замечаешь во мне кое-что кокоточное, да? Так для ясности я тебе скажу: да, да, я вступаю на эту службу, вот! И – чорт вас всех побери, милейшие мои, – шопотом добавила она, глаза ее гневно вспыхнули.

– Я... не моралист, – пробормотал Самгин. Он желал быть приятным и покорным ей, потому что и красота и настроение ее подавляли, пугали его. Сказав ему о своей «службе», она определила его догадку и усилила его ощущение опасности: она посматривала на людей в зале, вызывающе прищурив глаза, и Самгин подумал, что ей, вероятно, знакомы скандалы и она не боится их. Очень стесняло и беспокоило внимание, возбужденное ею, казалось, что все смотрят только на нее и вслушиваются в ее слова. Когда принесли два подноса различной еды на тарелках, сковородках, в сотейниках, она, посмотрев на все глазами знатока, сказала лакею:

– Браво! Вы скоро будете метр-д-отелем! А лакей, очарованно улыбаясь, спрашивал, выгнув спину и тоном соучастника в тайном деле:

– Разрешите рекомендовать померанцевую водочку-с? Отличная! И красненькое, бордо, очень тонкое, старенькое!

– Люблю лакеев, – сказала Алина неприлично громко. – В наше время только они умеют служить женщине рыцарски. Слушай – где Макаров?

Самгин усмехнулся.

– Согласись, что переход от лакеев к Макарову..,

– Не от лакеев, а от рыцарей, – поправила она серьезно.

– Учится. Живет у Лютова. Я редко вижу его.

– Почему?

– Скучно с ним.

– И ему с тобой?

– Вероятно.

Когда она начала есть, Клим подумал, что он впервые видит человека, который умеет есть так изящно, с таким наслаждением, и ему показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а до этой минуты в зале было тихо.

Позавтракав, она оставила Самгина.

– Иду хлопотать о моем будущем, – сказала она. К Самгину тотчас же откуда-то из угла подкатился кругленький, сильно раскрасневшийся Тагильский и крикливо, нетвердым голосом спросил:

– Что это за чудовище? Из Парижа? Ого-о! – воскликнул он и, причмокнув яркими губами, сказал убежденно: – Это – сразу видно.

В углу, откуда он пришел, сидел за столом такой же кругленький, как Тагильский, но пожилой, плешивый и очень пьяный бородатый человек с большим животом, с длинными ногами. Самгин поторопился уйти, отказавшись от предложения Тагильского «разделить компанию».

Несколько охмелев от вкусной пищи и вина, он пошел по бульвару к Страстной площади, думая:

«А ведь как она нянчилась со своей красотой! И вот...»

Он усмехнулся. Попробовал думать о Лидии, но помешала знакомая Лютова, женщина с этой странно памятной, насильственной улыбкой. Она сидела на скамье и как будто именно так и улыбнулась ему, но, когда он вежливо приподнял фуражку, ее неинтересное лицо сморщилось гримасой удивления.

«Неужели я ошибся? – спросил он себя, оглядываясь на траурно одетую фигуру под голыми деревьями. – Нет, это она. Конспирирует, дура».