Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая

– Романтизм. Болезнь возраста. Тебя она минует, я уверен. Лидия – в Крыму, осенью она уедет в театральную школу.

– Но ведь Макаров тоже будет в московском университете, – напомнил Клим.

Варавка не ответил, остригая ногти, кусочки их прыгали на стол, загруженный бумагами. Потом, вынув записную книжку, он поставил в ней какие-то знаки карандашом, попробовал засвистать что-то – не вышло.

– Ты бываешь во флигеле? – спросил он и тотчас же, хлопнув дружески по колену Клима, заговорил: – Мой совет: не ходи туда! Конечно, там – люди невинные, безвредные, и вся их словесность сводится к тому, чтоб переменить кожу. Но – о них есть и другое мнение. Если в государстве существует политическая полиция – должны быть и политические преступники. Хотя теперь политика не в моде, так же как турнюры, но все-таки существует инерция и существуют староверы. Революция в России возможна лишь как мужицкий бунт, то есть как явление культурно бесплодное, разрушительное...

Затем он долго говорил о восстании декабристов, назвав его «своеобразной трагической буффонадой», дело петрашевцев – «заговором болтунов по ремеслу», но раньше чем он успел перейти к народникам, величественно вошла мать, в сиреневом платье, в кружевах, с длинной нитью жемчуга на груди.

– Пора! – строго сказала она. – А ты еще не переоделся.

– Извини! – виновато воскликнул Варавка, вскакивая и торопливо убегая. – Мы так интересно беседовали.

Климу всегда было приятно видеть, что мать правит этим человеком как существом ниже ее, как лошадью. Посмотрев вслед Варавке, она вздохнула, затем, разгладив душистым пальцем брови сына, осведомилась:

– О чем говорили?

– Кажется, я поступил бестактно, – сознался Клим, думая о Дронове, но рассказав о Лидии и Макарове.

– Как же иначе? – слегка удивилась мать. – Ты был обязан предупредить ее отца.

– Готов, – сказал Варавка, являясь в двери; одетый в сюртук, он казался особенно матерым.

Они ушли. Клим остался в настроении человека, который не понимает: нужно или не нужно решать задачу, вдруг возникшую пред ним? Открыл окно; в комнату хлынул жирный воздух вечера. Маленькое, сизое облако окутывало серп луны. Клим решил:

«Пойду к ней».

Решил, но – задумался; внезапному желанию идти к Маргарите мешало чувство какой-то неловкости, опасение, что он, не стерпев, спросит ее о Дронове и вдруг окажется, что Дронов говорил правду. Этой правды не хотелось.

Из флигеля выходили, один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул:

– А где пакет?

– У меня, – громко ответил писатель. Экипаж тяжело покатился в сумрак улицы. Дядя натягивал шляпу на голову, не оглядываясь назад, к воротам, где жена писателя, сестра ее и еще двое каких-то людей, размахивая платками и шляпами, радостно кричали:

– Прощайте!

Все это – и сумрак – напомнило Климу сцену из какого-то неинтересного романа – проводы девушки, решившей служить гувернанткой, для того чтоб поддержать обедневшую семью свою.

Клим вздохнул, послушал, как тишина поглощает грохот экипажа, хотел подумать о дяде, заключить его в рамку каких-то очень значительных слов, но в голове его ныл, точно комар, обидный вопрос:

«А если Дронов сказал правду?»

Вопрос этот, не пуская к Маргарите, не позволял думать ни о чем, кроме нее. Посидев скучный час в темноте, он пошел к себе, зажег лампу, взглянул в зеркало, оно показало ему лицо, почти незнакомое – обиженное, измятое миной недоумения. Он тотчас погасил огонь, разделся в темноте и лег в постель, закутав голову простыней. Но через несколько минут он убедил себя, что необходимо сегодня же, сейчас уличить Маргариту во лжи. Не зажигая огня, он оделся и пошел к ней, настроясь воинственно, шагая твердо. Как всегда, Маргарита встретила его знакомым восклицанием:

– Ага, пришел!

Его уже давно удручали эти слова, он никогда не слышал в них ни радости, ни удовольствия. И все стыднее были однообразные ласки ее, заученные ею, должно быть, на всю жизнь. Порою необходимость в этих ласках уже несколько тяготила Клима, даже колебала его уважение к себе.

Но на этот раз знакомые слова прозвучали по-новому бесцветно. Маргарита только что пришла из бани, сидела у комода, перед зеркалом, расчесывая влажные, потемневшие волосы. Красное лицо ее казалось гневным.