Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая

– Пора домой, Лида, – сказал он, сердито напоминая о себе.

Лидия тотчас встала, воинственно выпрямилась.

– Вы неудачно оригинальничаете, Макаров, – проговорила она торопливо, но как будто мягче.

Макаров тоже встал, поклонился и отвел руку с фуражкой в сторону, как это делают плохие актеры, играя французских маркизов.

В ответ ему девушка пошевелила бровями и быстро пошла прочь, взяв Клима под руку.

– Отчего ты так рассердилась? – спросил он; поправляя волосы, закрывшие ухо ее, она сказала возмущенно:

– Терпеть не могу таких... как это? Нигилистов. Рисуется, курит... Волосы – пестрые, а нос кривой... Говорят, он очень грязный мальчишка?

Но, не ожидая ответа, она тотчас же отметила достоинства осужденного ею:

– На коньках он катается великолепно. После этой сцены Клим почувствовал нечто близкое уважению к девушке, к ее уму, неожиданно открытому им. Чувство это усиливали толчки недоверия Лидии, небрежности, с которой она слушала его. Иногда он опасливо думал, что Лидия может на чем-то поймать, как-то разоблачить его. Он давно уже замечал, что сверстники опаснее взрослых, они хитрее, недоверчивей, тогда как самомнение взрослых необъяснимо связано с простодушием.

Но, побаиваясь Лидии, он не испытывал неприязни к ней, наоборот, девушка вызывала в нем желание понравиться ей, преодолеть ее недоверие. Он знал, что не влюблен в нее, и ничего не выдумывал в этом направлении. Он был еще свободен от желания ухаживать за девицами, и сексуальные эмоции не очень волновали его. Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для себя он считал такой роман невозможным, будучи уверен, что юноша, который носит очки и читает серьезные книги, должен быть смешон в роли влюбленного. Он даже перестал танцевать, находя, что танцы ниже его достоинства. Со знакомыми девицами держался сухо, с холодной вежливостью, усвоенной от Игоря Туробоева, и когда Алина Телепнева с восторгом рассказывала, как Люба Сомова целовалась на катке с телеграфистом Иноковым, Клим напыщенно молчал, боясь, что его заподозрят в любопытстве к романическим пустякам. Тем более жестоко он был поражен, почувствовав себя влюбленным.

Началось это с того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь густую муть февральской метели и вдруг, недалеко от желтого здания гимназии, наскочил на Дронова, – Иван стоял на панели, держа в одной руке ремень ранца, закинутого за спину, другую руку, с фуражкой в ней, он опустил вдоль тела.

– Исключили, – пробормотал он. На голове, на лице его таял снег, и казалось, что вся кожа лица, со лба до подбородка, сочится слезами.

– За что? – спросил Клим.

– Сволочи.

Клим посоветовал:

– Надень фуражку.

Иван поднял руку медленно, как будто фуражка была чугунной; в нее насыпался снег, он так, со снегом, и надел ее на голову, но через минуту снова снял, встряхнул и пошел, отрывисто говоря:

– Это – Ржига. И – поп. Вредное влияние будто бы. И вообще – говорит – ты, Дронов, в гимназии явление случайное и нежелательное. Шесть лет учили, и – вот... Томилин доказывает, что все люди на земле – случайное явление.

Клим шагал к дому, плечо в плечо с Дроновым, внимательно слушая, но не удивляясь, не сочувствуя, а Дронов все бормотал, с трудом находя слова, выцарапывая их.

– Голову сняли, сволочи! Вредное влияние! Просто – Ржига поймал меня, когда я целовался с Маргаритой.

– С ней? – переспросил Клим, замедлив шаг.

– Ну, да... А он сам, Ржига...

Но Клим уже не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».

Было обидно узнать, что Дронов и в отношении к женщине успел забежать вперед его.

– Что же она? – спросил Клим и остановился, не зная, как сказать далее.

– Только бы не снабдили волчьим билетом, – ворчал Дронов.

– Она позволяет тебе?

– Кто?

– Маргарита.

Дронов встряхнул плечом, точно отталкивая кого-то, и сказал:

– Ну, какая же баба не позволит?

– И давно ты с ней? – допрашивал Клим.

– Эх, отстань, – сказал Дронов, круто свернул за угол и тотчас исчез в белой каше снега.

Клим пошел домой. Ему не верилось, что эта скромная швейка могла охотно целовать Дронова, вероятнее, он целовал ее насильно. И – с жадностью, конечно. Клим даже вздрогнул, представив, как Дронов, целуя, чавкает, чмокает.