Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть первая

– А ужасный разбойник поволжский, Никита, узнав, откуда у Васьки неразменный рубль, выкрал монету, влез воровским манером на небо и говорит Христу: «Ты, Христос, неправильно сделал, я за рубль на великие грехи каждую неделю хожу, а ты его лентяю подарил, гуляке, – нехорошо это!»

Вошел Лютов с мокрой, гладко причесанной головой, в брюках и рубахе-косоворотке.

– Конец, конец скажи! – закричал он. Дьякон усмехнулся:

– Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал:

Глубоко, шумно вздохнув, дьякон сказал:

– Вот и конец.

– Никто не может понять этого! – закричал Лютов. – Никто! Вся эта европейская мордва никогда не поймет русского дьякона Егора Ипатьевского, который отдан под суд за кощунство и богохульство из любви к богу! Не может!

– Это – правда, бога я очень люблю, – сказал дьякон просто и уверенно. – Только у меня требования к нему строгие: не человек, жалеть его не за что.

– Стой! А если его – нет?

– Утверждающие сие – ошибаются. Вмешался Макаров.

– Бога – нет, отец дьякон, – сказал он тоже очень уверенно. – Нет, потому что – глупо все!

Лютов взвизгивал, стравливая спорщиков, и говорил Самгину:

– Знаете, за что он под суд попал? У него, в стихах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: «Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я была Евой, – зачем? Ведь, с тобой живя, я бы немало ангелами заселила!» Каково?

Клим слушал и его возбужденный, сверлящий голос и глуховатый бас дьякона;

– Конечно, это громогласной медью трубит, когда маленький человечек Вселенную именует глупостью, ну, а все-таки это смешно.

– Женщина создана глупо...

– На этом я – согласен с вами. Вообще – плоть будто бы на противоречиях зиждется, но, может быть, это потому, что пути слияния ее с духом еще неведомы нам...

– Вы, церковники, издеваетесь над женщиной... Лютов толкал Клима, покрикивая с восторгом:

– Кто посмеет говорить о боге так, как мы? Клим Самгин никогда не думал серьезно о бытии бога, у него не было этой потребности. А сейчас он чувствовал себя приятно охмелевшим, хотел музыки, пляски, веселья.

– Поехать бы куда-нибудь, – предложил он. Лютов повалился на диван, подобрал ноги под себя и спросил, усмехаясь:

– К девчонкам? Но ведь вы, кажется, жених? А?

– Я? Нет, – сказал Самгин и неожиданно для себя добавил: – Та же история, что у вас...

Он тотчас поверил, что это так и есть, в нем что-то разорвалось, наполнив его дымом едкой печали. Он зарыдал. Лютов обнял его, начал тихонько говорить утешительное, ласково произнося имя Лидии; комната качалась, точно лодка, на стене ее светился серебристо, как зимняя луна, и ползал по дуге, как маятник, циферблат часов Мозера.

– Ты очень не нравился мне, – говорил Клим, всхлипывая.

– Всем – не нравлюсь.

– Ты – революционер!

– Все мы – революционеры...

– Значит, Константин Леонтьев – прав: Россию надо подморозить.

– Дурак! – испуганно сказал Лютов. – Тогда ее разорвет, как бутылку.

И крикнул:

– А впрочем – чорт с ней! Пусть разорвет, и чтобы тишина!

Потом все четверо сидели на диване. В комнате стало тесно. Макаров наполнил ее дымом папирос, дьякон – густотой своего баса, было трудно дышать.

– Души исполнены обид, разум же весьма смущен...

– Остановись на этом, дьякон!

– Жизнь – не поле, не пустыня, остановиться – негде.

Слова били Самгина по вискам, толкали его.

– Не позволю порицать науку, – кричал Макаров. Дьякон зашевелился и стал медленно распрямляться. Когда он, длинный и темный, как чья-то жуткая тень, достиг головою потолка, он переломился и спросил сверху:

– А это – слышали?

Качаясь, точно язык в колоколе, он заревел, загудел: